Салам тебе, Далгат! (сборник)

Ганиева Алиса Аркадьевна

Баху́ в коричневом бархатном платье сидела в центре и медленно, с придыханиями читала аят, предшествующий тысячекратной священной формуле. Затем звякнула четками и завела громко «лаилаhаилалаh», и вместе с ней, хором, остальные. В проеме двери показалась и снова исчезла любопытствующая детская фигурка. Потом за стенкой загремел, скатившись, металлический чан, и снова стал слышен только ускоряющийся рефрен «нет божества, кроме Аллаха».

Раскрасневшись, Баху качала головой из стороны в сторону, упрямо ударяя на первое «ла»,

как будто силясь столкнуть со скалы большой камень. Кто кричал громко, прикрыв глаза, кто едва шевелил губами, развернув ладони к лицу так, будто собирался умыться. Наида поймала себя на том, что бессознательно слегка нагибается при каждом повторе.

Закончив зикр, принялись за разговоры. Баху, откинувшись, отдыхала.

– На Белала бухIоне [45] Санит после зикра в обморок упала, – сказала тощая белокурая женщина в темно-синей юбке. – Прямо после шахада [46] свалилась.

– Ба! – удивилась молодая в шифоновой косынке.

Занесли глубокий таз, в котором дымились большие, похожие на пельмени, курзе с мясом.

– ХIасанил рохIалье щвайги [47] , – пробасила Баху, беря хинк в руки и высасывая из него бульон.

– А́мин, а́мин, – заговорили остальные, протягивая руки к еде.

– Как Амир твой, Бильма? – вполголоса обратилась к приехавшей с Наидой женщине сидящая рядом толстушка.

– Ничего, пу-пу, машалла [48] .

– Я слышала, у него проблемы были, – продолжила толстушка, тревожно заглядывая Бильме в глаза.

– У кого? – послышались вопросы.

– У Бильминого сына.

– Оставь, да, Тайбат, тебе больше всех надо, что ли? – отмахнулась молодая в косынке.

– Я переживаю просто, ва! Хасан, мунагьал чураяв [49] , живой был, даже спрашивал про Амира. Амир, говорят, с убитым Абуса сыном общался.

– Его уже замучили этими хабарами. Что все пристали к нему, не пойму? – вспылила Бильма. – Один раз с человеком поговорил, тут же повсюду таскать начали.

– Щиб ккараб ? [50] – заволновались бабушки, вытягивая ноги в темных шароварах.

Им перевели.

– Абуса жена тоже говорит, ее сын ни при чем был. Думает, его похитили, оружие ему подкинули, а потом убили, – сообщила Тайбат.

– Астаупирулла [51] , – раздалось отовсюду.

– Может, так и было, откуда мы знаем, – вставила Бильма, – а вообще, я не знаю, мне главное, чтобы от Амира отстали. Сейчас, пупу, машалла, его не трогают.

Все хором заговорили.

– Что говорят? – спросила у Бильмы оказавшаяся в комнате лачка.

– Жениться, говорят… – улыбнулась Бильма, – женишь их теперь, трудно стало женить.

– У вас много таких ребят? – спросила лачку Тайбат.

– Вагон! – хлопнула та ладошами. –

Все их знают.

– У нас тоже знают, – удовлетворенно отметила Тайбат, высоко поднимая полную руку с капающим хинком. – Даже в некоторых селах свои мечети есть у них.

– Уллубий здесь мечеть, видели, построил! – обрадованно сообщила Баху, с аппетитом доедая содержимое таза. – Миллион, говорят, отдал из кармана!

– Я в Махачкале у них в новом доме была, – тут же загорелась Тайбат. – Три этажа, короче, а на мансарде мечеть себе сделали от души!

В комнату, обнимая по очереди дочерей и племянниц покойного, зашли новые соболезнующие.

– Вая-я-я, еле доехали, – вздохнула белолицая женщина в просторном темном платье с блестками. – В Хаджал-Махи пробка была на все село, потом, когда асфальт кончился, мотор заглох. Сразу какие-то машины остановились с ребятами, момент – починили.

– Сейчас дороги хорошие, Манарша, ты же помнишь, как раньше в скалы рельсы вбивали, сверху деревянные доски клали и так ехали, – сказала хозяйка, складывая на животе запачканные мукой руки.

– Развернуться нельзя было! – с чувством подтвердила Манарша, обращаясь к лачке.

Потом перебралась к бабушкам, и они заговорили на аварском о родне, о том, как жарко в Махачкале, и какие там комары, и как покойный Хасан в молодости бывал на праздниках и свадьбах ряженым, прыгал в маске зайцеволка или козла, сыпал толокно, наливал вино, и как покойная Хапсат не хотела за него замуж и три раза сбегала из села, и ее ловили по пути в райцентр.

Наида вышла в соседнюю комнату, устланную убранными от дождя клеенками, на которых сушились раскрытые абрикосы. Тут же на полу в глубоких мисках лежали еще не заправленные медом тюркские сласти.

Дальше, на кухне, было шумно. Резали, натирали, кипятили, чистили, раскатывали, шинковали. Было много девушек: и сельских, и приезжих, городских.

– А, Наида, как выросла! С папой приехала? Мама поправилась? – зажужжало вокруг. Ей подвинули стул, нож и ведро картошки.

После приветствий продолжили разговор о недавнем наводнении. Река подмыла фундамент школы и чуть не снесла железный мост.

– А Тайбат, же есть, – тихо зашептала Наиде в ухо соседка, – пошла из реки камни таскать. Вот так юбку задрала, – соседка провела ребром ладони чуть выше своих колен, – камни туда сложила и несет. Какой позор был, вая-я-я!

На кухню, широко улыбаясь, шумно зашла белолицая Манарша.

Звонко перецеловавшись почти со всеми, она остановилась возле тонкой узкоплечей девушки, складывавшей на блюдо нарезанные кругами помидоры.

– Этой девочки у нас свадьба осенью?

Та смутилась, оглядываясь на мать.

Мать, с большой родинкой на румяной щеке, всплеснула руками:

– За три месяца все залы забиты, не знаем, что делать. Она хочет только в «Маракеше», я ей говорю, зачем в «Маракеше», давай в «Европе» сделаем.