Саламина
Шрифт:
Когда в воскресное утро дурачок Ери Меллер в третий раз берется за узловатую потрепанную веревку от рыбачьей снасти, свисающую с маленького церковного колокола, и вызванивает последний призыв к службе, народ собирается. Жители высыпают из всех домов, разодетые в пух и прах, и гуськом входят в церковь. Деревянная церковка с трудом вмещает всю эту толпу. По одну сторону прохода сидят мужчины и мальчики-подростки, по другую - женщины и маленькие дети. В стенах по обе стороны - большие окна, но народ смотрит только налево, где за окном море, далекие горы и синее небо. И свежий воздух: внутри душно. Все кашляют.
Красивые вещи как будто сделаны богом, они обладают его атрибутом совершенством.
Грубая работа замазана дешевой краской. О какой любви к богу говорит этот дешевый и претенциозный храм?
В старые времена ангакоки обычно были самыми выдающимися людьми в общине: они были вождями, людьми, доказавшими свое мужество, людьми, которые работали. Датский торговец, писавший в 1750 году, так характеризует одного ангакока:
"Он навещает меня ежедневно. Он хочет, чтобы ему рассказывали о боге и делах, которые он творит, и никогда не перестает восхищаться ими. Но этим дело и ограничивается, во всех остальных отношениях он непоколебимо сохраняет свои принципы. Жизнь его может служить образцом, и, должен признаться, что из бесед с этим выдающимся человеком я узнал очень много о Гренландии".
Но вот встает Самуэль - помощник пастора. Воскресный вид имеют его черный альпаковый анорак и целлулоидный воротничок; будничный - его голодные глаза, желтая, нездоровая кожа, маленький холеный пучок волос под нижней губой, как кисточка у пуделя. Он держится елейно, обращаясь к богу, скорее подлизывается к нему, чем благоговеет. Он склонен к позерству: перебирает ногами, задирает подбородок и, подняв руки, сплетает пальцы, выворачивает их. После непродолжительного благосклонного взирания на паству Самуэль поворачивается к черной доске и выписывает на ней мелом номера гимнов. Вся эта пантомима скучна, но, несомненно, в его представлении имеет значение. Записав номера гимнов, Самуэль усаживается перед фисгармонией. Он открывает книгу гимнов, отыскивает нужное место, потирает руки - в церкви холодно. И вот скрипят педали, хрипят меха, стучат клавиши - фисгармония заговорила, и Самуэль поет.
Я знавал одного странствующего проповедника - замечательного парня (он был когда-то кондуктором на товарных поездах), который пение гимна перемежал возгласами: "Петь я не горазд, но могу издавать радостный шум перед лицом господа". Так было и с Самуэлем. Шум, который он производил, напоминал звуки медных труб, он трубил богу о своей радости. Если господь действительно любит такие вещи, то ему больше всего должны были нравиться средние ноты Самуэля, несомненно наиболее радостные. Никто не мог с ним сравниться. И только когда Самуэль спускался на самые низкие ноты - он пел басовую партию - или забирался очень высоко, можно было наконец услышать мелодию,
Проповедь была об Иоанне Крестителе. Длинная проповедь. Начиналась она в умеренных тонах и набирала темп и размах по мере развития. Наконец, захватив своего творца, вдохновляла его. Устремив глаза вдаль на синюю стенку, он воспарил, потерял всякую связь с землей, с людьми на ней. Люди отпустили его, и долго-долго, пока Самуэль отсутствовал, продолжался беспорядочный шум: сморкание, потягивание носом, чиханье, кашель, скрип сидений, шарканье камиков, шепот, подвывание, повизгивание, болтовня, разговоры и детский плач. Некоторые тяжеловесные граждане дремали, некоторые откровенно спали, две матери кормили детей грудью, все остальные присутствующие беспокойно вертелись и скучали.
Как-то вечером - ах, да, мы уже ушли из церкви, проповедь кончилась, мы выбрались вон и отправились домой, - как-то вечером у меня обедали гости. На этот обед по какому-то особому поводу, не помню уже по какому, были приглашены Самуэль и его жена - старая ведьма. Все шло превосходно. Мы кончили обедать и сидели за столом, разговаривая и попивая пиво. Вдруг Самуэль начал неспровоцированное нападение на муниципальный совет, два члена которого, в том числе председатель Абрахам, присутствовали здесь.
Целью Самуэля, по-видимому, было не столько унизить их, сколько возвеличить себя. Но, сообщив нам, каким великолепным парнем он стал благодаря господу богу и себе самому, Самуэль попытался подкрепить это заявление указаниями на достойное презрения невежество и тупоумие членов совета и бондаря Рудольфа. Самуэль наслаждался, он разошелся и, стоя, извергал поток слов, как в воскресенье с кафедры. По-видимому, это была обличительная речь, он бесновался. Они терпеливо слушали. Но затем, когда стало ясно, что речь эта никогда не кончится, Кнуд и молчаливый Хендрик поднялись, спокойно подошли к Самуэлю - никогда я не видал, чтобы подобную операцию проделывали так гладко, - взяли его сзади за плечи и за штаны, подняли - он брыкался, вздымал вверх руки, как мученик в день вознесения, пронесли беснующегося помощника пастора через переднюю и вышвырнули в темноту на улицу. Самуэль немного посидел, плача, на склоне холма и тихонько поплелся домой.
XLV. ПЕРЕЛОМ
Был уже март, а оттуда - ни слова. Разве я мог знать, что почта все еще в Уманаке? Знай я, что там такая задержка, то вполне мог бы снова съездить туда, взять свою телеграмму и, несмотря ни на какие препятствия, отвезти ее в Годхавн. Поживешь - узнаешь, но часто какой ценой бессмысленных терзаний ума!
Мои поездки на другую сторону пролива были суровым способом держать себя в руках. Отправляйтесь, говорил мне мой доктор, и оставайтесь там два дня, четыре, пять. Пусть Давид оставит вас одного. Отправляйтесь туда, где вы по крайней мере будете считать время днями, а не часами и секундами. Прекрасная теория и унылая практика, которая привела к крушению всех моих надежд.
Мне всегда казалось, что лучше быть одному. Нуждаясь в одиночестве, я жил закупоренный в одной комнате с Саламиной и ее девочкой. Всегда она дома, всегда возится с чем-нибудь, что-то делает - шьет, гремит кастрюлями, сковородами или стучит тарелками. И то, что она старалась работать тихо и ходила по дому на цыпочках, почему-то особенно бесило меня. Она как бы говорила: "Я думаю о тебе". Так и было на самом деле. Это давило на меня, как тяжелый груз. "Перестань ходить на цыпочках, - хотелось мне крикнуть, не сиди, уставившись на меня". Но, даже сидя к ней спиной, я чувствовал на себе ее взгляд.