Салават Юлаев
Шрифт:
Салават сделал ошибку. Первый раз в битве он послушался голоса чувства, в первый раз подумал о человеке, а не о деле. Потеряв только что одного друга, он пожалел потерять второго, слишком поторопился навстречу Кинзе и увлёк за собой башкир, широким тонким полукольцом сорвавшихся с перевала горы. Салават не учёл того, что в туманной долине, на большом расстоянии друг от друга, растеряются башкирские сотни. Михельсон, наоборот, подумал о тумане, но не о том, что в тумане легче нападать, — он вовремя подумал, что против невидимого врага надо защищаться плотной колонной. Солдаты его сомкнутыми, тесными рядами
Михельсон подумал и о том, чтобы оставить запасную часть, а его помощник разделил эту часть надвое, и вот в тыл обоих рассеянных и усталых отрядов ударила свежая михельсоновская кавалерия.
Башкиры побежали назад через гору. Страшен и тяжёл был обратный подъём на гору. Хитрый враг отстал, как бы отказавшись от преследования, но когда беглецы поднялись на середину горы, в тыл им ударила картечь, а за визгом картечи грянуло «ура», и с новыми силами ринулись преследователи на бегущих.
Белобородов опоздал на помощь…
Мимо Сюмского завода, путь к которому перерезали гусары Михельсона, ринулись убегавшие повстанцы. Многие погибли, переправляясь через глубокий Сюм к Шалыванской шишке.
Только ночь отдыхал Михельсон в заводе. Большинство заводчан ушло с Салаватом. Но Михельсон всё-таки торжествовал: те, кто остался, пришли к нему с повинной и объявили, что они обманом были увлечены в бунт.
Салават бежал в деревню Юран.
В этих схватках с неугомонным, стремительным Михельсоном кипела, как в котле, вся округа горных заводов. Юлай, боясь остаться отрезанным ото всех, тоже соединился с главными силами башкир и волей-неволей попал под начало к сыну.
В один из коротких часов отдыха между боевыми схватками Салават остался наедине с Юлаем.
— Ты слыхал, что вышло на Сюмском заводе? — спросил Салават.
— Про Абдрахмана? Слыхал ведь, конечно… Погорячился ты, сын. Абдрахман ведь малайка, что понимал?
— Его Бухаир направил, — сказал Салават.
— Ай-бай-бай! Может, врака какая! Мало ли что наболтают люди! — качнул головою Юлай.
— Сам Абдрахман признался. Не Абдрахман виноват, — Бухаирка и ты, отец, — вот виновники. Оба остались живы…
— А я-то тут, значит, при чём? Ведь я-то, сказать, Абдрахманку не видел уж знаешь сколько!
— Ты отпустил Бухаира, атай! — жёстко заговорил Салават. — Ты наделал измену. Бухаирка сеет раздоры между башкир и русских. Русские были с нами. Всюду в заводах и в крепостях принимали башкир подобру. Бухаирка поднимет против нас русских. Вчера Михельсон собрал на заводах сто русских людей против нас. Он говорит, что за помощь против башкир царица простит им участие в мятеже.
В этом столкновении с сыном не помогли ни осторожность, ни хитрость, ни внешнее простодушие Юлая, которым всю жизнь оборонялся он.
Салават знал отца лучше других и всё время ловил его на хитростях и увёртках. И Юлай согласился от имени верных государю башкирских старшин составить письмо к башкирам и русским.
Салават сам сочинял это письмо к народам. Он сочинял его вдохновенно, как песню: «У нас в сердцах нет злобы против русских.
Юлаю Салават оставил первое место для подписи, сам подписал следом, за ними — Кинзя, Акжягет и Айтуган. И десятки всадников повезли это воззвание по горным дорогам и тропам к кочевьям башкир, к русским сёлам и деревням.
Ровно через сутки на рассвете ударил Михельсон на объединённый отряд. Не успевшие ещё отдохнуть и оправиться, не ожидавшие так скоро нового нападения, пугачевцы сразу дрогнули. Видя это, с тем большей стремительностью ринул на них Михельсон губительные потоки картечи. Когда же Салават приказал повернуть пушки и под огнём сам подскакал отдать приказ снять их с передков, михельсоновская конница, как буря, налетела на него.
Очутившись среди гусар, только саблей отмахивался от них Салават, и не сам бежал, а взбесившийся конь, раненный пулей в круп, вынес его из битвы.
Башкиры бежали.
Рассеялся и отряд Белобородова. Пушки остались в руках Михельсона.
На другой день Михельсон, не давая отдыха бежавшим, снова напал на них, перейдя вброд глубокие воды коварной Юрузень-Идель; Салават и Белобородов снова отступили. Теперь они шли к Саткинскому заводу. Отдельные отбившиеся толпы повстанцев нагоняли их, выезжая из лесов и гор, и вдруг до беглецов долетел слух, что «сам государь», усилив войска в Магнитной крепости казаками, идёт к ним в башкирские земли.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Российская дворянская империя очнулась от первоначальных иллюзий в отношении Пугачёва: в Петербурге поняли, что Пугачёв не разбойник, а вождь восставших народов, что разрозненными отрядами гарнизонных инвалидов не одолеть его сил, питавшихся повседневно из щедрого источника всенародного гнева и ненависти к тиранам-помещикам, к хищной чиновничьей своре и заводским живодёрам.
Был, говорили, момент, когда Екатерина в припадке воинственной истерики натянула сама перед зеркалом Преображенский мундир и грозила кровавой расправою взбунтовавшейся черни, которая посягнула на святость дворянских прав…
Императрица требовала отпустить с турецкого фронта самого Суворова, чтобы послать его против Пугачёва. Но Румянцев, опасаясь дурного отклика за границей, не отпустил Суворова, а Панинсумел уговорить царицу послать на Урал более опытных полководцев, чем она сама.
И вот Пугачёв, уже прославленный как стратег, доказавший во многих битвах сочетание личной отваги с военным талантом, находчивостью и умением властвовать, оказался окружённым со всех сторон полководцами Екатерины…
Удары, нанесённые ему под Оренбургом, Уфой и в ряде уральских крепостей, заставили Пугачёва отходить в заводские районы Башкирии, где силы его пополнялись заводским населением и солдатами гарнизона. Главная опора пугачёвских войск, их ядро — яицкое казачество — было в массе разбито у Оренбурга и под Уфой. Заводское пополнение приходилось срочно учить военному делу.