Салават Юлаев
Шрифт:
Кинзя подъехал к Давлетеву вплотную и так же, как он, вытянул вперёд руку со сжатым кулаком. Так стояли они, толстые и громадные, друг против друга, со сжатыми кулаками, сунутыми друг другу под нос.
Была самая решительная минута: если Кинзя ударит Давлетева, тептяри ринутся на башкир; если же первый ударит Давлетев, не смогут стерпеть башкирцы.
Все мгновенно подобрали поводья, всё замерло, все готовы были по первому знаку ринуться в свалку, тем более страшную, что противники стояли грудь с грудью, что толпа вся
Салават покосился на солдат и увидел, что те вместе с капралом и Семкой отъехали к стороне, словно наблюдая, что будет, предоставив его самому себе. Да как могли бы они помочь ему, если бы захотели, если всего одна лишь десятая часть из отряда Салавата могла кое-как, кое-что понимать по-русски…
Уже жеребцы Кинзи и Давлетева враждебно обнюхивали друг друга. Довольно одному из них куснуть другого — это все равно примут за нападение всадника и свалки не миновать. Настала тишина, но в тишине зазвенел вдруг раскатистый смех Салавата. Салават прыснул самым безудержным хохотом, показывая пальцем на обоих толстяков.
— Бараны! — крикнул он и громче захохотал. — Ребята, бараны сошлись!
И эти слова вдруг всколыхнули всех. Внезапно все увидали, что перед ними не грозные воины, стоящие друг против друга, а жирные упрямые бараны, застывшие в глупой пугающей позе. Тишина, которая наступила, но могла нарушиться исподволь, — напряжение её должно было прорваться в грозу, в бурю, в гром. И оно прорвалось: буря смеха, широкие раскаты хохота огласили стоянку.
— Бараны! Толстозадые! Ай-бай-бай-бай! — взлетали из бури отдельные выкрики, и снова колыхало окрестности раскатистым хохотом тысячи глоток, тысячи молодых здоровенных грудей.
Кинзя и Давлетев, смущённые, разъехались угрюмо и молча, и вдруг жирный и краснощёкий Кинзя затрясся мелкой дрожью, покраснел ещё больше, узенькие глазки его ещё сузились, и он захохотал сам пронзительным, тонким смехом.
— Кишкерма! — крикнул Салават. — Тише, вы!
Но этот бешеный смех не так легко теперь было унять; он перекатывался по всей толпе с места на место, гремел и грохотал то с одной, то с другой стороны. Наконец сама по себе буря стала утихать. Давлетев, красный от жирного затылка до рук, сжимавших узду, до рыжей бородки и белков глаз, замешался в толпу немногих сочувствующих.
— Все за царя!.. Все на заводчиков!.. — выкрикнул молодой тептярь, проталкиваясь вперёд, подъезжая к Салавату.
Тогда Салават вдруг вспомнил про пакет, адресованный к генералу. Он вынул его из шапки, сломал печать и развернул манифест, который заставил его читать и переводить Богданов.
— Слушайте все! Вот письмо от царя! — возгласил Салават.
И все мгновенно утихло. Даже кони, смирясь, утихли, и только пряданье ушей да мелкая дрожь кожи на шеях и крупах ещё выдавали их неулегшееся
— «Я царь, пришедший из тайных мест…» — начал громко и внятно читать Салават. И тут он вспомнил, что манифест обращён только к башкирам. Это могло погубить все дело. Нельзя было ставить башкир отдельно от всех других…
Салават быстро нашёлся:
— «Все народы моей земли — башкир и татар, тептярь, мещеряк, чуваш и калмык — здравствуй!» — прочёл Салават.
— Здравствуй, бачка царь! — крикнул юнец-тептярь, подъехавший к Салавату и глядевший на него неотрывно восторженными, сияющими глазами.
Салават улыбнулся.
— «Жалую вас землёй, лесом, водами, травами, порохом и свинцом, жалую вас вольной волей, живите, как звери степные…» — читал Салават, и голос его креп и звенел медью…
Салават преобразился.
Из юноши в одно мгновение он стал мужем. Сознание, что именем царя он читает свои слова, возглашает свою мечту, окрыляло его. За царя, написавшего эти слова к народу, он был готов сражаться один с тысячью воинов…
И как бы звенящая медь призывала народы голосом Салавата:
— «Ваших и наших противников — заводчиков и дворян, приказчиков и начальников — убивать без пощады. Всем, кто вас и нас принимает, даём милость, и вы давайте. Покорных не убивать, а врагам нашей воля смерть!..»
— Смерть им! — подхватили кругом, и клич этот гремел теперь уже не из одних башкирских рядов. Крикнули многие из тептярей и мещеряков.
Копья и топоры, луки, кинжалы, палицы взметнулись вверх над отрядом.
Теперь капрал с солдатами вместе с Семкой подъехали к Салавату.
— По-русски переложил бы — ведь всякому лестно послушать царское слово, — сказал капрал.
— Семку спрошай! Он всякие письма знает. Царь ему много давал, — отмахнулся Салават от капрала.
Но в тот же миг посрамлённый раньше Давлетев вырвался из рядов и подъехал к капралу, считая, что между ним и Салаватом возникла распря.
— Ты ведь начальник, сказать, благородьям, значит! — обратился к капралу тептярский сотник.
— Начальник вот, молодой, — указал капрал на Салавата, — а я провожатый, сказать, поводырь, — пояснил он, не зная татарского слова.
— Вот, вот, блыгадыр! — подхватил Давлетев. — Зачем нас сопливый малайка зовёт к царю? Ты, сказать, по-татарски, башкирски не знаешь, а он ведь к царю всех зовёт. А какой такой царь? Самозванец Пугач?
— Отколе ты взял, что государь самозванец? — удивлённо спросил капрал, как будто он в первый раз слышал такие слова.
— Господин канцеляр говорил, сам Богдан: царь — не царь, мол, а беглый казак. За тем на него царица и зовёт воевать.
— Стар ты, сотник, — вот все и напутал! — вмешался Семка. — Царь вас звал воевать, а царицы нет. Вместо царицы сидит в Петербурге беглый казак!..