Сальтеадор

Дюма-отец Александр

— Как вы намерены поступить со мной? — спросил дон Фернандо, хмуря брови.

— Даешь мне слово, что не убежишь, а пойдешь в тюрьму и будешь ждать там милости короля?

— Хорошо. Даю слово.

— Следуй за мной.

Подойдя к лестнице, дон Иньиго крикнул:

— Дорогу! И пусть никто не оскорбляет пленника, отныне он под охраной моей чести.

Все расступились; верховный судья, а за ним дон Фернандо сошли по лестнице, залитой кровью.

Выходя из дверей, молодой человек окинул всех презрительным взглядом, и тут, вопреки повелению дона Иньиго,

раздались угрожающие выкрики, послышались проклятия; дон Фернандо, смертельно побледнев, бросился к шпаге, выпавшей из рук одного из убитых.

Но дон Иньиго сделал предостерегающий жест и произнес:

— Вы дали честное слово!

Пленник с поклоном ответил:

— Можете на него рассчитывать.

И один из них пошел по дороге к городу — в тюрьму, а другой пересек площадь Лос-Альхибес и направился ко дворцу Альгамбра — к дону Карлосу.

Король ждал, в мрачном молчании прохаживаясь по залу Двух сестер, когда ему доложили о приходе верховного судьи.

Он остановился, поднял голову и устремил взгляд на дверь.

Появился дон Иньиго.

— Да позволит мне ваше высочество поцеловать его руку, — сказал верховный судья.

— Вы явились — значит, виновный взят под стражу?

— Да, государь.

— Где же он?

— Должно быть, уже в тюрьме.

— Вы отправили его под надежной охраной?

— Надежней я не мог бы найти — под охраной его честного слова, государь.

— Вы уверены в его слове?

— Ваше высочество, не забывайте, что нет цепей крепче слова дворянина.

— Что ж, хорошо, — ответил дон Карлос. — Вечером будете сопровождать меня в тюрьму. Я выслушал жалобы отца, остается услышать, что скажет в свое оправдание сын.

Дон Иньиго поклонился.

— Впрочем, что может сказать в свое оправдание сын, ударивший отца! — негромко произнес король.

XXIX

В КАНУН РАЗВЯЗКИ

День, и так уже переполненный событиями, обещал любопытным еще немало нового до того часа, когда солнце, вставшее утром из-за ослепительных вершин Сьерры-Невады, скроется за мрачными отрогами Сьерры-Морены.

Как мы уже сказали, дон Иньиго пошел во дворец, а дон Фернандо, пленник своего слова, направился в тюрьму; он шел, высоко и гордо подняв голову, не как побежденный, а как победитель, ибо считал, что не сдался, а покорился чувству, которое, хотя и повелело ему сдержать гнев и, быть может, пожертвовать жизнью, таило в себе нечто отрадное.

Он спускался по дороге к городу; вслед за ним шли многие из тех, кто только что следил за его ожесточенной борьбой; дон Иньиго запретил оскорблять пленника; однако, пожалуй, сильнее, чем запрет верховного судьи, благородными сердцами испанцев сейчас владело то восторженное изумление, что всегда вызывает отвага у отважного народа; люди, сопровождавшие пленника, толковали между собой о том, как ловко он наносил и отражал удары, и напоминали почетную свиту, а не позорный эскорт.

На повороте дороги из Альгамбры дон Фернандо встретился с двумя женщинами в покрывалах; обе остановились, раздались

возгласы удивления и радости. Он застыл на месте, — то ли его остановили эти возгласы, то ли магнетический трепет, охватывающий нас, когда мы встречаем любимое существо или должны вот-вот его увидеть.

Но он еще не успел спросить себя, кто же эти женщины, к которым помимо воли так влекло его сердце, когда одна из них припала к его руке, а другая, простирая объятия, тихо повторяла его имя.

— Хинеста! Донья Флор! — негромко сказал дон Фернандо, а люди, что шли за ним от площади Лос-Альхибес и намеревались довести до тюрьмы, тоже остановились поодаль, чтобы не стеснять узника и молодых женщин, проявив то сочувствие, какое толпа питает к обреченному.

Стояли они недолго, но Фернандо успел обменяться с Хинестой несколькими словами, а с доньей Флор — несколькими взглядами.

Девушки продолжали путь в Альгамбру, а дон Фернандо — в тюрьму.

Понятно, зачем Хинеста торопилась во дворец: узнав от доньи Флор, какая опасность грозит дону Фернандо, она решила еще раз испытать свою власть над доном Карлосом.

Только теперь у нее не было ни пергамента, удостоверяющего ее происхождение, ни миллиона, внесенного в монастырь.

Предполагая, что у ее брата такая же короткая память, как у всех королей, она решила, что для него, как и для всего света, она теперь простая девушка, бедная цыганка Хинеста.

Но у нее оставалось ее сердце, и в нем она надеялась почерпнуть достаточно молений и слез, чтобы смягчить холодную, неприступную душу дона Карлоса.

Одно обстоятельство пугало ее: вдруг ей не удастся добраться до короля.

К ее великой радости, дверь перед ней распахнулась, стоило ей произнести свое имя.

Донья Флор, дрожа от волнения, боясь утратить последнюю надежду, осталась ждать Хинесту у ворот.

Хинеста пошла за придворным. Он отворил дверь в покой, превращенный в рабочий кабинет, отступил, пропуская молодую девушку, и, не доложив, затворил за ней дверь.

Дон Карлос ходил взад и вперед большими шагами, опустив голову на грудь, устремив глаза в землю, словно тяжкий груз — полмира — лежал на плечах этого девятнадцатилетнего Атласа.

Хинеста преклонила колено и застыла в этой позе. Так прошло несколько минут; король, казалось, не замечал ее. Но вот Карлос поднял глаза, остановил на ней взгляд, из рассеянного постепенно ставший вопрошающим, и осведомился:

— Кто вы такая?

— Вы забыли меня, государь? Как же я несчастна! — отвечала цыганка.

Тогда дон Карлос, сделав над собой усилие, постарался припомнить ее: его взор порою как будто яснее видел будущее, нежели читал в прошлом.

— Хинеста? — спросил он.

— Да, да, Хинеста, — прошептала девушка, радуясь, что он узнал ее.

— Послушай, — сказал он, останавливаясь перед ней, — ведь сегодня или завтра, если ничто не помешает, прибудет гонец из Франкфурта!

— Какой гонец? — не поняла Хинеста.

— Тот, что должен возвестить, кому, мне или Франциску Первому, будет принадлежать отныне Империя.