Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры

Бушмин Алексей Сергеевич

Крах деспотизма наступает вследствие взрыва народного возмущения, открывшего массам глаза на меру их собственного падения и на ничтожество их властелина, который незадолго перед тем казался страшным и всесильным. В сжатых и энергичных выражениях, всего лишь на двух страницах, Щедрин рисует признаки внезапного, стихийного массового негодования.

Изнуренные деспотизмом Угрюм-Бурчеева, обруганные и уничтоженные глуповцы «взглянули друг на друга — и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен сквернословием, и что далее дышать в этом воздухе невозможно... Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему» (IX, 424). Терпение

их лопнуло. Потребность освободить душу была настолько сильна, что изменила и самый взгляд на значение Угрюм-Бурчеева. Они увидели, что их притеснитель, который прежде казался страшным и всесильным, — «это подлинный идиот — и ничего более». Он раздражал, но уже не пугал. Самое предположение, что идиот может успокоиться или обратиться к лучшим чувствам, что он позволит быть счастливыми, казалось всем позорным. Раздражение росло, стали происходить беспрерывные совещания по ночам; приказ Угрюм-Бурчеева о назначении шпионов по всем поселенным единицам был «каплей, переполнившей чашу». Произошел взрыв долго сдерживаемого негодования против самодержавного деспотизма.

Вполне понятно, что сатирик был вынужден воздержаться от развития темы о революционном восстании, но и то, что ему удалось прочитать на случайно уцелевшем листке летописи относительно кульминационного пункта роковой развязки, достаточно красноречиво говорит само за себя.

Крушение тирана было внезапным. «Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто неслось на город: ке то ливень, не то смерч. Полное гнева, оно неслось, буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из себя какие-то глухие, каркающие звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец земля затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца.

Оно пришло...

...Раздался треск, и бывый прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе» (IX, 426).

Символическая картина смерча, сметающего Угрюм-Бурчеева, вызывала разные толкования^[34]. Более основательно предположение, что в развязке произведения Щедрин намекал на грядущее стихийное народное восстание, независимо от сроков, в которые оно может произойти. Реальная обстановка 60-х годов не предвещала близкого конца народному терпению, она лишь давала достаточные основания считать, что это терпение не бессрочно и что оно может закончиться стихийным взрывом.

Из этого, однако, не следует, что Щедрин был сторонником стихийной революции. Массовые стихийные восстания, по его выражению, — это «гневные движения истории», которые проявляют себя разрушительно, захватывая и правых и виноватых. Щедрина, просветителя по своим убеждениям, -Не покидала мысль о возможности бескровной революции. Он искал «тех драгоценных рамок, в которых хорошее могло упразднять дурное без заушений» (X, 52). Он был скорее склонен преувеличивать, нежели преуменьшать, отрицательные стороны стихийного крестьянского движения. Конкретные пути революционного преобразования общества не вполне были ему ясны, и его поиски в этом направлении остались незавершенными. Все это и сказалось в финале романа.

«История одного города» — это и грозное пророчество неизбежной гибели монархического режима, и призыв к активной борьбе с ним, но призыв, одновременно предостерегающий от разрушительных последствий стихийного восстания.

***

Правильное понимание идейного содержания «Истории одного города» невозможно без уяснения ее причудливого художественного своеобразия. Произведение написано в форме летописного повествования о лицах и событиях, приуроченных к 1731 —1826 годам. Сатирик и в самом деле творчески преобразовал некоторые исторические факты указанных лет. В образах градоначальников угадываются черты сходства с реальными деятелями монархии: Негодяев напоминает Павла I, Грустилов — Александра I. Перехват-Залихватский — Николая I. Вся глава об Угрюм-Бурчееве полна намеков на деятельность Аракчеева — всесильного реакционнейшего сподвижника Павла I и Александра I. Несмотря на это, «История одного города» — это вовсе не сатира на прошлое. Сам Салтыков-Щедрин говорил, что ему не было никакого дела до истории, он имел в виду жизнь своего времени. Щедрин — писатель современных, злободневных,

сегодняшних тем. Он — летописец живой общественной мысли, текущих политических настроений и нравов, совершающихся социальных и экономических процессов. Щедрина волнуют те общественные драмы и комедии, которые происходят перед его глазами, в его время, которые глубоко потрясают и ранят весь общественный организм и в конечном счете самым губительным образом отражаются на «человеке, питающемся лебедой». Темперамент борца наложил характерную печать на весь художественный склад писателя, диктовал ему выбор творческих тем и проблем и способы их художественной трактовки.

Этим и объясняется, что пройденные этапы истории не интересовали его в качестве самостоятельной и непосредственной темы. Прошлое входило в его произведения в той мере, в какой оно помогало уяснению современного положения общества. Но это, конечно, не означает, что сатирик не знал или не хотел знать более далекой истории своей страны. В его произведениях можно во множестве наблюдать беглые экскурсы в область прошлых веков, начиная с момента возникновения русского государства, которые с несомненностью свидетельствуют о превосходном знании истории своей страны.

Не выступая непосредственно с исторической тематикой, Щедрин неоднократно применял форму исторического повествования о современных вопросах, рассказывал о настоящем в форме прошедшего времени. Блестящий образец применения такого рода эзоповского приема дает «История одного города». Здесь Щедрин стилизовал события современной ему жизни под прошлое, придав им некоторые внешние черты эпохи XVIII века. Рассказ идет местами от лица архивариусов, составителей «Глуповского летописца», местами — от автора, выступающего на этот раз в иронически принятой на себя роли издателя и комментатора архивных документов. «Издатель», заявивший, что во время работы его с первой до последней минуты «не покидал грозный облик Михаила Петровича Погодина» (IX, 277), язвительно пародировал своими комментариями официозных историографов.

Отвечая письмом в редакцию «Вестника Европы» на статью А. С. Суворина, истолковавшего «Историю одного города» как сатиру на историю России, Щедрин разъяснял: «Не «историческую», а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною... историческая форма рассказа предоставляла мне некоторые удобства, равно как и форма рассказа от лица архивариуса (XVIII, 238). Однако условная форма прошедшего времени здесь (как и вообще там, где Щедрин прибегал к ней) избрана не случайно, не являлась чем-то внешним по отношению к содержанию, а была логически и реально, следовательно, и художественно оправдана, служила для выражения идеи о преемственности основ современной жизни с прошлым. В том же письме Щедрин пояснял, что явления, о которых он говорил в «Истории одного города», «существовали не только в XVIII веке, но существуют и теперь, и вот единственная причина, почему я нашел возможным привлечь XVIII век. Если б этого не было, если б господство упомянутых выше явлений кончилось с XVIII веком, то я положительно освободил бы себя от труда полемизировать с миром, уже отжившим...» (XVIII, 238).

Еще современная Щедрину критика заметила, что в «Истории одного города» сатирик гениально развил форму пародийного летописно-исторического повествования, генетически восходящую к «Истории села Горюхина» Пушкина.

Историческая форма избрана сатириком для того, чтобы, во-первых, избежать придирок царской цензуры, а во-вторых, показать, что сущность монархического деспотизма на протяжении многих десятилетий нисколько не изменилась.

Манера наивного летописца-обывателя позволила также Щедрину свободно и щедро включить в политическую сатиру легендарно-сказочный, фольклорный материал, раскрыть «историю» в бесхитростных по смыслу и причудливых по форме картинах повседневного народного быта, выразить антимонархические идеи в самой их наивной и потому наиболее популярной, убедительной форме, доступной для широкого круга читателей.

Для «Истории одного города» характерен густой фантастический колорит, окрашивающий всю поэтику произведения.

Вырисовывая фантастические узоры там, где нельзя было прямо, открыто называть вещи своими именами, набрасывая на образы и картины прихотливые фантастические одежды, сатирик тем самым обретал возможность говорить более свободно на запрещенные темы и вместе с тем развертывал повествование с неожиданной стороны и с большей живостью и яркостью.

Фантастический элемент всего сильнее представлен у Щедрина там, где он имел своим назначением одновременно обнажение сущности явлений, живописание, осмеяние и иносказание.