Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры
Шрифт:
Сатира «Истории одного города» метила непосредственно в правительственные сферы, в привилегированную касту бюрократов высокого ранга. Поэтому требовалось противопоставить цензурной бдительности мастерство эзоповского иносказания. Автор поставил целью воспроизвести тупость, ограниченность, удручающее однообразие действий и помыслов правящей клики. Поэтому были необходимы такие художественные приемы, которые позволили бы представить этот низменный объект в яркой форме. Наконец, сатирик решил выставить эти фигуры на публичное осмеяние. Поэтому нужно было эзоповские и живописательные соображения сопрячь с юмористическими. Скрещение этих заданий вызвало в творчестве Щедрина первый ярчайший взлет фантастики. Появились фантастические образы градоначальников со ступнями, обращенными назад, с фаршированной колбасой или примитивным музыкальным инструментом вместо головы, образы градоначальников, окруженных оловянными солдатиками и ведущих фантастические войны за внедрение ромашки, горчицы и т. д. Получалась картина яркая, ядовитая, исполненная злой издевки
Оценивая с точки зрения возможности судебного преследования «Историю одного города», петербургский цензор А. Петров сделал заключение, что это произведение «не может быть принято за сатиру на современных градоначальников уже по крайнему преувеличению безобразий представленных личностей и введенному в рассказ гофманскому элементу... Без сомнения, Щедрин имел в виду применение к нынешним градоначальникам и умышленно уклонился в область фантазии, но впечатление, которого надобно опасаться, будет тем живее и резче, чем больше можно будет указать в статье точек соприкосновения или аналогий с настоящим строем нашей администрации»[35].
Обращение автора «Истории одного города» к фольклору, к поэтической образности народной речи было продиктовано, кроме стремления к народности формы, и еще одним принципиальным соображением. Как уже отмечалось выше, в «Истории одного города» Щедрин впервые коснулся оружием сатиры непосредственно народной массы. Однако обратим внимание на то, как это сделано. Если презрение Щедрина к деспотической власти не знает границ, если здесь его кипящее негодование отлилось в самые резкие и беспощадные формы, то относительно народа он строго удерживается в границах той сатиры, которую сам народ создал на себя. Чтобы сказать горькие слова обличения о народе, он взял эти слова у самого же народа. Написанию «Истории одного города» предшествовали кропотливые разыскания автора в области народной словесности. Здесь Щедрин как бы нашел свое право быть сатириком народной жизни, и это право было санкционировано самим же народом. Когда в псевдонимной рецензии Суворин обвинил автора «Истории одного города» в глумлении над народом и назвал «вздором» наименования головотяпы, моржееды и проч., то Щедрин на это отвечал: «... утверждаю, что ни одно из этих названий не вымышлено мною, и ссылаюсь в этом случае на Даля, Сахарова и других любителей русской народности. Они засвидетельствуют, что этот «вздор» сочинен самим народом, я же с своей стороны рассуждал так: если подобные названия существуют в народном представлении, то я, конечно, имею полнейшее право воспользоваться ими и допустить их в мою книгу» (XVIII, 239).
В «Истории одного города» Щедрин довел до высокого совершенства наиболее яркие черты своей сатирической манеры, дал итог художественных исканий за весь предшествующий этап своего творчества и сделал многие новые художественные открытия, которые могли родиться только теперь, непосредственно в процессе работы над воплощением одного из своих самых сложных по идее и самых острых по политической направленности замыслов. Трудность воплощения объяснялась не только сложностью замысла и его крайней «нецензурностью», но и стремлением сатирика высказаться в формах, рассчитанных на восприятие более широкого круга читателей, нежели тот, к которому он адресовался прежде. Подсказанные этим стремлением особенности художественной формы произведения — фантастические образы «органчика», «фаршированной колбасы», «оловянных солдатиков» и т. д., фигура наивного рассказчика-летописца, фольклорные мотивы, свободно включающиеся в реалистическое повествование, — позволили разбить тот «плотно скучившийся навоз», о котором сатирик, задумав свою «Историю...», говорил, что его «ничем не разобьешь» (XVIII, 196), потому боялся потерпеть неудачу.
Творческая сила Щедрина в «Истории одного города» проявилась настолько ярко, что имя его впервые было названо в ряду мировых сатириков. Как известно, это было сделано И. С. Тургеневым, в то время известнейшим из русских писателей в Западной Европе, в его рецензии на «Историю одного города», помещенной в английском журнале «The Academy» от 1 марта 1871 года. «Своей сатирической манерой Салтыков несколько напоминает Ювенала, — писал Тургенев. — Его смех горек и резок, его насмешка нередко оскорбляет [...] его негодование часто принимает форму карикатуры. Существует два рода карикатуры: одна преувеличивает истину, как бы посредством увеличительного стекла, но никогда не извращает полностью ее сущность, другая же более или менее сознательно отклоняется от естественной правды и реальных соотношений. Салтыков прибегает только к первому роду, который один только и допустим»[36].
***
Сам Щедрин осознавал «Историю одного города» как шаг вперед в своем творческом развитии и отмечал связанное с этим охлаждение к нему либеральной читающей публики. «Я должен вам сознаться, — с присущей ему скромностью писал он А. М. Жемчужникову в ноябре 1870 года, — что публика несколько охладела ко мне, хотя я никак не могу сказать, чтоб я попятился назад после «Губернских очерков». Не считая себя ни руководителем, ни первоклассным писателем, я все-таки пошел несколько вперед против «Губернских очерков» (XVIII, 230).
Итак, «История одного города», во-первых, важный этап в идейно-политической биографии
«История одного города», — во-вторых, важный итог в литературной эволюции сатирика. Главное здесь — полное овладение той свободной сатирической формой, которая органически охватывала и современный и исторический материал, сочетала с обычными приемами реалистического письма гиперболу, фантастику, сарказм, пародию и т. д.
«История одного города» явилась итогом идейно-творческого развития Салтыкова за все предыдущие годы его литературной деятельности и обозначила вступление его политической сатиры в пору высшей зрелости, открывающую длинный ряд новых блестящих завоеваний его таланта.
Экскурсия в область умеренности и аккуратности. «Господа Молчалины»
В своих произведениях 50—60-х годов — от «Губернских очерков» до «Истории одного города» — Салтыков дал многочисленную галерею типов чиновничества, затронув всю Табель о рангах. В этом широчайшем сатирическом обозрении административно-бюрократических сфер самодержавия встречаются и отдельные представители типа Молчалиных, но они затемнены другими, а именно теми, которые в конце 60-х и начале 70-х годов получили обобщение под наименованием «помпадуров», «градоначальников» и «ташкентцев». Если помпадуры и градоначальники олицетворяли высшую, дирижирующую часть царской бюрократии, то ташкентцы — наиболее приближенный к ним слой исполнителей, проявлявших в своих действиях безграничный цинизм и наглость. Более многочисленную массу составляли исполнители, отличавшиеся безответной покорностью, послушанием и услужливостью, то есть теми чертами, которые были впервые гениально воплощены Грибоедовым в образе Молчалина. В «Господах Молчалиных» сатирик говорит, что, вынужденный несколько лет прожить в провинции, он там «познакомился с Сквозником-Дмухановским и Держимордою, Молчалина же совершенно утерял из вида». Если это признание и не следует понимать буквально, то во всяком случае оно верно в том смысле, что чиновник молчалинско-го типа еще не стал в 50-х и 60-х годах центральной фигурой какого-либо значительного произведения Салтыкова, он уступал первое место чиновнику-хищнику. Таким образом, «Господами Молчалиными» Салтыков вносил новый значительный вклад прежде всего в сатирическую разработку темы чиновничества. Молчалины принадлежат к числу самых блестящих собирательных образов, созданных Салтыковым. Молчалины, как и ташкентцы, — это не инициаторы, а исполнители предначертаний высшего начальства, но при этой общей черте они во многом отличаются друг от друга и составляют две категории исполнителей, услужливых по-разному. Ташкентцы в большей своей части люди дворянского родопроисхождения. Они цинично наглы, «дерзки на услуги», они прут вперед как жестокие хищники, с сознанием своих дворянских прав на хищничество и с убеждением, что им все позволено. Они практические проводники самых реакционных мероприятий самодержавия, действующие непосредственно там, где требуется не знание, а грубая сила, наглость и жестокость. Наиболее отвратительная черта ташкентца — это его палаческая роль по отношению к демократической интеллигенции. Ташкен-тец — хищный тип исполнителя, палач, кровопускатель. Молчалины преимущественно люди разночинного происхождения. Если среди них и есть дворяне, то самые захудалые, «горевые». Недостаток формальных и фактических прав гнетет их, делает робкими и безгласными перед лицом привилегированных и начальствующих особ. До хорошего местечка они ползут ужом, умеренно и аккуратно, оглядываясь и крадучись.
Если алчность ташкентцев не знает пределов, то Молчалины не мечтают о роскоши и наслаждениях, они «довольствуются малым», сытость и тепло в скромной и уютной домашней обстановке вполне их удовлетворяют. Добиваясь этого обывательского идеала путем беспрекословной исполнительности, Молчалины неизбежно становятся участниками свыше вдохновляемых преступлений. Однако, если и Молчалины кого-нибудь вздернули на дыбу, то «не сами собой», если и их можно видеть «с обагренными бессознательным преступлением руками», то все же их нельзя считать отпетыми и закоренелыми преступниками. Идеал умеренности и аккуратности побуждает их сторониться всяких крайностей, в том числе и роли палачей-кровопускателей.