Сальвадор Дали. Божественный и многоликий

Петряков Александр Михайлович

Лику Мадонны на своей картине Дали не побоялся придать черты своей жены. Как к этому отнесся и счел ли кощунством Его Святейшество, кому художник показал эту работу во время десятиминутной аудиенции в ноябре того же 1949 года, неизвестно. Если Дали спрашивали о мнении римского папы относительно картины, он обычно сворачивал на то, что целью визита к Его Святейшеству была просьба разрешить им с Галой обвенчаться. Но это по католическому вероисповеданию сделать было невозможно: первый муж Галы Поль Элюар был еще жив, а она была с ним обвенчана, поэтому главный блюститель церковных законов, понятное дело, отказал.

О своей глобальной мировоззренческой метаморфозе заявил художник и в своей лекции, с которой он выступил в октябре 1950 года в барселонском «Атенее», где, как помнит

читатель, Дали читал ровно двадцать лет назад свою скандальную лекцию с пропагандой сюрреализма.

Зал был полон. Лектор заявил, что был богохульствующим сюрреалистом, а теперь его творческим и жизненным кредо является католический мистицизм, и все испанские художники должны обратить свой взор вспять, к Сурбарану и Веласкесу, и достичь духовного первенства во всем мире в лучших имперских традициях.

Он показал слайд «Мадонны Порт-Льигата» и прочел свое новое сочинение — «Теологическую поэму». Сказал, что своими открытиями Эйнштейн, да и вообще современная физика подтвердили библейские истины бытия Божия, и прочее в том же духе. Походя лягнул Пикассо, который всякими там портретами Доры Маар пакостит искусство, и, показав публике двузубую вилку, сказал, что левый зубец означает Дали образца 20-х годов, бунтаря и богохульника, а правый — нынешнего — мистика и католика, — а ручка вилки — это «целостность и экстаз».

О своих политических взглядах Дали предоставилась возможность высказаться, когда ему предложили войти в состав делегации Всемирного Совета Мира, возглавляемого Пикассо. Делегаты хотели встретиться с президентом Трумэном, конгрессменами и Генсеком ООН, с тем чтобы попытаться уговорить Америку прекратить производство ядерного оружия, показав тем самым пример русским. Дали отказался и заявил через газету «Нью-Йорк таймс», что этим делом пускай занимаются политики, это их хлеб, а художник должен ежедневно восполнять недостаток духовности в мире и таким образом бороться за мир, вместе с католической церковью защищать моральные ценности от «материализма и насилия марксистской доктрины». А с красным Советом Мира у него нет ничего общего.

Ну и можете себе представить, какой шум поднялся на страницах левых, так называемых прогрессивных, газет.

Но вряд ли это всерьез задевало нашего героя и хоть как-то волновало. Он был увлечен новым замыслом на тему Страстей Господних. Дали начал работу над картиной «Христос святого Иоанна на кресте» зимой 1951 года, находясь в очередной раз в Америке. Толчком послужил изображающий распятие рисунок, приписываемый самому святому Иоанну, а его ему как-то показал монах-кармелит Бруно де Фруассар (в то время художник много общался с представителями церкви, в том числе и с высшими иерархами, как в Испании, так и в США). Предварительные рисунки и эскизы он сделал за океаном, а по приезде весной в родной Порт-Льигат поручил архитектору Эмилио Пигнау сделать чертеж для полотна (теперь он не занимается сам рутинной работой построения перспективы и математической выверкой пропорций, поручая это помощнику).

На большом холсте размером двести пять на сто шестнадцать сантиметров над бухтой Порт-Льигата возносится в черное мрачное небо на наклоненном в сильном ракурсе кресте Христос. Здесь художник соединил два христианских сюжета — распятие и вознесение. Лица Спасителя мы не видим, он смотрит вниз, на освещенный теплым солнцем залив с желтой лодкой и рыбаками. Тело Христа освещено сильнее, чем пейзаж, — этим художник подтверждает текст Евангелия от Иоанна — «во тьме светит и тьма не объяла его». Обливший реющего на кресте Сына Божия божественный вечный свет освещает и распростертый внизу мир — темную охру скал и застывшее в сумерках зеркало залива.

И это умиротворяющее земное спокойствие со слоистыми освещенными облаками словно отделено и защищено распластанным во мраке Распятым. Символика ясная — темные силы не смогут пройти сквозь святую силу креста, не нарушат мирное равновесие и гармонию земного мира, что со времен Христа пытается жить по законам добра и красоты. И своим подвигом смерти и воскрешения даровал нам это Христос. Все это в духе ортодоксального христианства, и на эту тему написано так много картин в разные времена,

что духовная работа самого сюжета как бы подразумевается, выявляя не только и не столько этот аспект, а заставляя пережить драматическую ситуацию самого события — распятия живого Бога на кресте. Это здесь сильно чувствуется, этому служит все — и анатомические подробности тела, и теплый земной свет, и перспективное изображение креста и Спасителя, сравнимое разве что с подобным, неканоническим, распятием в картине Мантеньи «Мертвый Христос». В свое время Лорка и Дали в музее Прадо отдавали должное этой работе, и, конечно, она надолго запала в душевную память художника. Многие искусствоведы и историки полагают, что до Дали подобной трактовки исполнения этого сюжета в мировом искусстве не было. Надо признать, что мощь гения Дали стала особенно сильно проявляться именно с приходом художника к Богу. Словно раскрылся занавес и убрал в свои складки начертанные на нем непонятные, заумные, странные, отталкивающие, пугающие, но завораживающие знаки и символы, и на сцене явилось эпическое по размаху действо, сопровождаемое, можно сказать, музыкой сфер и благословением высших сил. Действительно, в работах христианского периода, продолжавшегося до конца жизни художника, появился ореол возвышенной гармонии, совершенства и духовной торжественности, что словно печать божественности присутствует в работах Леонардо да Винчи, Рафаэля, Вермеера, Веласкеса и других старых мастеров.

Дали, боготворивший возрожденцев, стремившийся к равенству с ними, понял и осознал, что начал к этому приближаться. И стал величать себя Божественным.

Это, разумеется, неизживаемая черта его характера — высочайшее самомнение, помноженное на темперамент и паранойю. Причем среди своих, дома, в Порт-Льигате, он был совершенно другим, нежели на людях, в обществе. Архитектор Эмилио Пигнау, помогавший художнику в работе и ежедневно с ним общавшийся, вспоминал, что мастер был с ним всегда любезен, корректен, обаятелен и учтив, никогда не повышал голоса, но стоило появиться в мастерской журналистам или клиентам, Дали словно натягивал на себя маску: вытаращивал глаза, расправлял плечи, усы устремлялись к небу, словно антенны, он принимал королевские позы, причем неизменная трость казалась в его руках по меньшей мере скипетром.

Это везде сквозит и в его автобиографических книгах. Он постоянно твердит читателю, что он, как Цезарь, — «пришел, увидел, победил». Это подтекст почти каждой фразы, он не может удержаться от самовосхваления, да и не хочет, это для него как бы питательная среда, где его большой талант обретает силу и уверенность в своем могуществе. Этому немало способствует и Гала, уже давно уразумевшая, что мужу, как капризному ребенку, надо потворствовать во всех его привычках и слабостях, исполнять любые его, зачастую экстравагантные и находящиеся за гранью логики, причуды и не уставать восхищаться его гениальным творчеством.

Вот примерчик из «Дневника одного гения»:

«Я попросил Галу плюнуть мне в лицо, что она тут же и сделала». О том, что она могла нести яйца, если этого хотел Дали, мы уже упоминали.

Последовавшие за «Христом святого Иоанна на кресте», программного в этом цикле, работы «Ультрамариново-корпускулярное Вознесение», «Ядерный крест», «Гиперкубическое распятие» (наиболее близкая к испанской традиции в живописи картина) и, наконец, масштабное, соперничающее с фреской Леонардо да Винчи полотно — «Тайная вечеря», свидетельствуют не только о духовном перерождении художника, ставшего апологетом христианства, но и о его человеческом приобщении к Вере. Многие его недоброжелатели говорили, что трескучая болтовня Дали о его обращении из Савла в Павла, правоверном католицизме и служении Богу — не более чем далианские игры, показуха и рекламный прием. Никто его никогда не видел молящимся в церкви, он не ходил к мессе и не исповедовался, не принимал святого причастия. Но трудно даже предположить, глядя на эти картины, что их мог создать неверующий человек. Без Бога в душе это невозможно. Дали, без сомнения, был верующим человеком, но обрядовая, внутрицерковная сторона христианства его мало волновала, он стремился в высокому, духовному и философскому осмыслению великого учения.