Сальватор
Шрифт:
Похоронив Терезу и отослав Петрюса в Париж, капитан Эрбель стал по девять месяцев в году проходить ежедневно по десять – двенадцать лье по лесам и равнинам с ружьем за плечами и двумя своими собаками.
Случалось, что неделю, а то и две односельчане не видели его, но знали о том, что он жив, по тележкам с дичью, которые он отправлял в большинстве случаев в самые нуждающиеся семьи. Таким образом капитан, не имея возможности раздавать нищим милостыню деньгами, раздавал ее продуктами, добытыми с помощью ружья.
Капитан был таким образом кем-то более значительным, чем Немрод, он
Но эта страсть к охоте имела и свои неудобства.
Читателю, конечно, известно, что всякий нормальный охотник, исполняя закон, вешает свое ружье над камином в феврале, где оно и висит спокойно до сентября. Но ружье капитана не знало покоя: его «леклер» – он выбрал оружие, изготовленное именно этим славным оружейником – работал без отпуска, и то в одном, то в другом углу департамента раздавались всем хорошо знакомые звуки выстрелов.
Конечно же, все полевые надсмотрщики, все егеря и жандармы департамента знали, для чего охотится капитан и куда идут охотничьи трофеи. И поэтому все полевые надсмотрщики, все егеря и жандармы, заслышав выстрелы в одной стороне, старались уйти в другую. И только в тех случаях, когда капитан слишком уж смело подстреливал кого-нибудь прямо на глазах у владельца территории, должностное лицо было обязано составлять протокол и отводить правонарушителя в суд.
Но случалось так, что суды, какими бы суровыми они ни были во время Реставрации в отношении к браконьерам, узнав, что правонарушение было совершено «Санкюлотом» Эрбелем, смягчали наказание, несмотря на личное мнение судей, и ни разу штраф за это не превысил минимального размера. И таким образом, платя на штрафы по сотне франков в год, капитан умудрялся раздавать милостыни на двести тысяч, кормился сам и присылал великолепные корзины с дичью Петрюсу, который делился охотничьими трофеями с теми из своих собратьев, кто рисовал натюрморты. И это доказывает, что браконьерство, как добродетель, всегда вознаграждается.
Что же касается всего остального, то капитан остался настоящим моряком. Он не только не знал того, что происходит в городе, но и того, что происходит в мире.
Одиночество, в котором живет моряк, затерянный посреди океана, величие зрелища, которое постоянно находится перед его взором, та легкость, с которой он ежесекундно играет своей жизнью, та беззаботность, с которой он ждет смерти, – всё это, как жизнь моряка, так впоследствии и охотника, так надежно оберегали его от общения с людьми, что он сохранил по отношению к себе подобным симпатию и девственную дружбу. Но это ни в коей мере не касалось англичан, которых он, сам не зная почему, считал своими кровными врагами.
Единственной трещиной в этом гранитном и золотом сердце была трещина, образовавшаяся в результате смерти его жены, бедной Терезы. Образца женской красоты, непорочной души, молчаливой преданности.
И посему, когда он вошел в мастерскую, поцеловал Петрюса и посмотрел на него, как обычно смотрит отец на сына, на щеках капитана показались две крупные слезинки и он, протянув руку генералу, произнес:
– Ты только погляди, брат, до чего он похож на свою бедную мать!
– Возможно, – ответил генерал. –
– И то правда, – ответил капитан нежным и полным слез голосом, которым он всегда говорил о жене. – Она ведь умерла в 1823 году, когда мы еще не помирились.
– Вот как! – сказал генерал. – Ты, значит, полагаешь, что мы с тобой помирились?
Капитан улыбнулся.
– Мне кажется, – сказал он, – что когда братья обнялись, как мы только что с тобой, после тридцати лет разлуки…
– Это ничего не значит, мэтр Пьер. Ты думаешь, что я смогу помириться с таким бандитом, как ты?! Я протягиваю ему руку, что ж! Я обнимаю его, хорошо! Но в душе моей раздается голос, который говорит: «Я не прощаю тебя, санкюлот! Я не прощаю тебя, разбойник! Я не прощаю тебя, корсар!»
Капитан продолжал смотреть на брата с улыбкой. Он прекрасно знал, что генерал испытывает к нему искреннюю дружбу.
Когда ворчание генерала закончилось, Пьер произнес:
– А вот я прощаю тебя за то, что ты воевал против Франции.
– Вот как! – сказал генерал. – Когда Франция была гражданской Республикой или бонапартистской империей, я воевал. Но воевал я против 1793 года и против 1805 года, понял меня, браконьер? И никогда против Франции.
– Что тебе на это сказать, брат? – ответил на это капитан все с тем же дружелюбием. – Мне почему-то всегда казалось, что это одно и то же.
– А поскольку отец всегда так считал, пусть и продолжает так считать, – сказал Петрюс. – Вы же, дядя, полагали обратное, и продолжайте оставаться при своем мнении. Мне же кажется, что пора перевести разговор на другую тему.
– Да, действительно, – промолвил генерал. – Как долго мы будем иметь честь видеть тебя?
– Увы, дорогой мой Куртенэ, я здесь надолго не задержусь.
Пьер Эрбель, отказавшись от имени Куртенэ, продолжал называть так брата как старшего их рода.
– Почему же это ненадолго? – спросили вместе генерал и Петрюс.
– Я рассчитываю уехать сегодня же, дети мои, – ответил капитан.
– Сегодня, отец?
– Черт! Ты, решительно, сошел с ума, старый пират! – произнес генерал. – Ты хочешь уехать, едва успев приехать?!
– Мой отъезд зависит от разговора, который должен состояться у меня с Петрюсом, – сказал капитан.
– А также от охоты, которую ты затеял с друзьями-браконьерами департамента Ильи-Вилен?
– Нет, брат, там у меня умирает приятель, старый друг, утверждающий, что будет мучиться, если я не закрою ему глаза.
– А может быть, и он явился тебе, как твоя Тереза? – спросил генерал со свойственным ему скептицизмом.
– Дядя!.. – вмешался Петрюс.
– Да, я знаю, что мой братец-пират верит в Бога и в привидения. Но послушай, старый морской волк, тебе повезло в том, что, если Бог и есть, то он не видел, как ты пиратствовал. Ведь в противном случае для тебя не было бы больше ничего святого ни в этом мире, ни в том.
– Если бы это было так, – мягко ответил, качая головой, капитан, – это было бы весьма прискорбно для моего бедного друга Сюркуфа. И это было бы еще одной причиной для того, чтобы я поторопился вернуться к нему.