Сальватор

Дюма-отец Александр

– Ах, так это Сюркуф умирает? – воскликнул генерал.

– Увы, да! – сказал Пьер Эрбель.

– Честное слово, одним бандитом станет меньше!

Пьер посмотрел на генерала с грустью.

– Что случилось? – спросил тот, тронутый этим взглядом за душу. – Почему ты на меня так смотришь?

Капитан со вздохом покачал головой.

– Ну же, скажи, – настаивал генерал. – Я не люблю людей, которые молчат, когда их просят говорить. О чем ты думаешь? Можешь сказать?

– Я думаю о том, что скажет обо мне мой старший брат, когда я умру.

– Что-что?

И что же я скажу?

– «Честное слово, одним бандитом стало меньше!» – повторил капитан, смахивая слезу.

– Отец! Отец! – прошептал Петрюс.

Затем, повернувшись к генералу, он сказал:

– Дядя, вы недавно отчитывали меня и были правы. Если я сейчас отчитаю вас, буду ли я неправ? Скажите!

Генерал легонько кашлянул, что происходило с ним всегда, когда он был в затруднительном положении и не знал, что ответить.

– И что же, твой Сюркуф так плох? Черт побери! Я прекрасно знаю, что он был хорошим и смелым человеком. Наподобие Жана Бара, хотя и служил другому делу.

– Он служил делу народа, брат! Делу Франции!

– Делу народа! Делу Франции! Когда они говорят о Франции и о народе, эти проклятые санкюлоты полагают, что этими словами все сказано. А спроси у своего сына Петрюса, у этого аристократа, имеющего лакея в ливрее и родовой герб на дверце кареты, есть ли во Франции что-нибудь другое, кроме народа.

Петрюс покраснел до корней волос.

Капитан перевел на сына свой нежный, вопрошающий взгляд.

Петрюс молчал.

– О, он расскажет тебе обо всем, когда вы останетесь с ним с глазу на глаз. И ты непременно снова согласишься с тем, что он прав.

Капитан покачал головой.

– Он мой единственный ребенок, Куртенэ, – сказал капитан. – И он очень похож на мать.

Это был один из тех ответов, на которые генералу нечего было возразить.

И он кашлянул.

А потом произнес:

– Я хочу спросить, не помешает ли состояние здоровья твоего приятеля Сюркуфа отужинать у меня с Петрюсом?

– Да, мой друг очень плох, – грустно произнес капитан.

– Что ж, это меняет дело, – сказал генерал вставая. – Оставляю тебя с сыном, поскольку вынужден первым сказать тебе, что у вас в семье накопилось много проблем. Если останешься и пожелаешь поужинать со мной, всегда рад. Если же уедешь и мы больше не увидимся, счастливого пути!

– Боюсь, что не увидимся, брат, – оказал Пьер Эрбель.

– В таком случае обними же меня, старый заговорщик!

И генерал открыл объятия, в которые достойный капитан устремился с глубокой нежностью, смешанной с уважением, которое он всегда питал к старшему брату.

Затем, как бы стараясь избежать нежностей и волнения, столь мало подходивших его привычкам и особенно симпатиям, генерал резко отстранил от себя брата и обратился на прощание к Петрюсу:

– Мы увидимся с вами сегодня вечером или же завтра утром, не так ли, племянник?

И поспешил на лестницу. По ступенькам он сбежал с легкостью двадцатилетнего юноши, бормоча себе под нос:

– Что за чертов человек! Никак не могу при встрече с ним не обнаружить,

что у меня глаза еще на мокром месте!

Глава LXVI

Отец и сын

Едва за генералом закрылась дверь, как Пьер Эрбель во второй раз протянул руки к сыну, который, прижав отца к груди, увлек его к софе и усадил рядом.

И тут, словно в продолжение слов, только что высказанных братом, капитан в течение некоторого времени прошелся взглядом по роскошным вещам, которые украшали мастерскую, по коврам и обоям, на которых были изображены царственные персоны, по древним предметам меблировки времен Ренессанса, по греческим пистолетам с серебряными набалдашниками, по арабским ружьям с коралловой инкрустацией, по кинжалам в ножнах из позолоченного серебра, по богемскому стеклу и по фландрскому серебряному шитью.

Осмотр был коротким, а взгляд капитана, когда он перенес его на сына, продолжал оставаться чистым и радостным.

Петрюс же, напротив, испытывая стыд за эту роскошь, так резко контрастировавшую с голыми стенами фермы в Планкоете и с простотой жилища отца, опустил глаза.

– Ну, дитя мое, – спросил отец тоном, в котором слышался нежный упрек, – и это все, что ты можешь мне сказать?

– О, отец, простите меня, – сказал Петрюс. – Я упрекаю себя за то, что заставил вас покинуть вашего умирающего друга и приехать ко мне. Я ведь мог и подождать.

– Но не об этом вовсе, вспомни, дитя мое, ты писал в своем письме.

– Это так, отец. Прошу простить меня. Я написал вам, что мне нужны деньги, но я ведь не говорил вам: «Бросьте все и привезите их лично». Этого я не писал…

– Ты мне этого не писал?.. – переспросил капитан.

– Нет, нет, отец! – воскликнул Петрюс, обнимая родителя. – Вы правильно сделали, что приехали. Я очень рад вас видеть.

– И к тому же, Петрюс, – продолжал отец, слегка взволнованный объятием сына, – мое присутствие здесь необходимо. Я должен серьезно поговорить с тобой.

Петрюс почувствовал себя чуть более уверенно.

– А, понимаю, отец, – сказал он. – Вы не можете дать мне того, о чем я вас попросил, и решили сказать мне об этом лично. Но не будем больше об этом, я сошел с ума, я был неправ! О! Дядя мне все объяснил перед самым вашим приходом. И я убедился в своей неправоте еще больше, когда увидел вас.

Капитан покачал головой с доброй отеческой улыбкой на губах.

– Нет, – сказал он. – Ты меня не понял.

Затем, вынув из кармана бумажник и положив его на стол, добавил:

– Вот твои десять тысяч франков.

Петрюс был сражен этой неисчерпаемой добротой.

– О, отец! – воскликнул он. – Я не могу принять их!

– Почему?

– Потому что я все обдумал, отец!

– Обдумал, Петрюс? Но что?

– Вот что, отец: вот уже шесть месяцев, как я начал злоупотреблять вашей добротой. За эти шесть месяцев вы сделали больше, чем это было в ваших силах. За эти шесть месяцев я разорил вас.

– Бедное дитя, ты меня разорил!.. Это сделать не очень трудно.