Сальватор
Шрифт:
И вот я скитался уже третий день, как вдруг вечером прогремел пушечный выстрел, сообщивший о втором побеге. И сейчас же вслед за выстрелом — суматоха в цыганском таборе. Каждый вооружается чем попало и пускается в погоню за моим несчастным товарищем, а я остаюсь висеть на скале, как античный Прометей, которому не дают покоя два стервятника: голод и жажда.
— Ваш рассказ захватывающе интересен, Жибасье, — заметил г-н Жакаль с непоколебимым хладнокровием, — продолжайте.
— Голод, — продолжал Жибасье, — похож на Гузмана: он не знает преград. В два прыжка я очутился
«Кто там?» — спросил надтреснутый старушечий голос; судя по выговору это была цыганка.
«Бедный путник, который просит лишь стакан воды да кусок хлеба», — отвечал я.
«Ступайте своей дорогой», — выкрикнула старуха и захлопнула окошко.
«Добрая женщина, сжальтесь: хлеба и воды!» — взмолился я.
Старуха молчала.
«Ну, сама виновата!» — сказал я и мощным ударом ноги вышиб дверь низенького помещения, служившего входом в хижину.
Заслышав шум упавшей двери, на верху лестницы появилась старая цыганка с лампой в руке. Она поднесла правую руку к лампе, вглядываясь в мое лицо, но так ничего и не увидела и дрогнувшим голосом спросила: «Кто там?»
«Бедный путник», — отозвался я.
«Погоди, — спускаясь по лестнице с проворством, удивительным для ее лет, сказала она. — Вот погоди, я тебе покажу путника!»
Видя, что я смогу без труда справиться с этой старой колдуньей, я бросился к хлебному ларю и, увидев кусок черного хлеба, схватил его и с жадностью стал есть.
В это мгновение цыганка ступила на землю.
Она пошла прямо на меня и, толкнув плечом, попыталась выставить за дверь.
«Умоляю вас, дайте мне напиться», — сказал я, заметив в глубине комнаты глиняный кувшин.
Но она в ужасе отпрянула и издала душераздирающий возглас, похожий на крик совы, когда разглядела мой костюм.
На ее вопль появилось еще одно лицо: сверху на лестнице показалась высокая хрупкая девушка лет шестнадцати-семнадцати.
«Что такое, матушка?» — встревожилась она.
«Каторжник!» — взвыла старуха, тыча в меня пальцем.
Девушка спустилась, вернее, спрыгнула вниз и бросилась на меня, как дикий зверь, прежде чем я успел сообразить, что происходит. С силой, которую невозможно было в ней предположить, она обхватила меня сзади за шею и опрокинула на пол с криком: «Матушка!»
Мать накинулась, словно шакал, и, упершись мне коленом в грудь, крикнула изо всех сил: «На помощь! На помощь!»
«Пустите меня!» — прохрипел я, пытаясь вырваться из рук этих фурий.
«На помощь! На помощь!» — кричали мать и дочь.
«Замолчите и выпустите меня!» — зычным голосом повторил я.
«Каторжник! Каторжник!» — еще сильнее надрывались они.
«Замолчите вы или нет?!» — вскричал я, схватив старуху за горло и опрокинув ее на спину, после чего сверху
Я увидел, что пора кончать с этими взбесившимися фуриями. С минуты на минуту могли явиться их отцы, братья или мужья. Я крепко обхватил руками шею старухи и, судя по предсмертному хрипу, понял, что больше она не закричит.
Тем временем девушка продолжала кусаться.
«Пустите или я вас убью!» — пригрозил я.
Но то ли не понимая моего наречия, то ли не желая его понимать, она с такой кровожадностью впилась в мое ухо, что мне пришлось выхватить нож. Я с силой вонзил лезвие по самую рукоятку в ее левую грудь.
Она упала.
Я с жадностью набросился на кувшин с водой и стал пить…
— Продолжение мне известно, — сказал г-н Жакаль, все больше хмурясь, по мере того как рассказчик приближался к страшной развязке своей жуткой истории. — Вас арестовали неделю спустя и препроводили в Тулон, и вы избежали смертной казни по милости одного их тех случаев, в которых явно видна рука Провидения.
Наступила тишина. Господин Жакаль впал в глубокую задумчивость.
Жибасье, несмотря на нарядный костюм, становился все более угрюмым по мере того, как он рассказывал. Он начал задаваться вопросом, по какому поводу патрон заставил его пересказывать историю, которую знал уж во всяком случае не хуже Жибасье.
Как только его посетила эта мысль, он спросил себя, какой интерес мог иметь начальник полиции в этом суде совести. Он не то что бы догадался об истинной причине, но почувствовал неладное.
Жибасье подвел итоги и, покачав головой, сказал себе:
«Дьявольщина! Плохи мои дела!»
Его укрепила в этой мысли задумчивая поза г-на Жакаля, который сидел, склонив голову и нахмурившись.
Вдруг он встрепенулся, провел рукой по лбу, будто отгоняя мрачные мысли, с состраданием посмотрел на каторжника и сказал:
— Послушайте, Жибасье, я не хочу омрачать вам праздник упреками, которые, без сомнения, показались бы вам сегодня неуместными. Отправляйтесь на свадьбу к ангелу Габриелю, дружок, повеселитесь от души… Я в ваших же интересах хотел вам сказать нечто чрезвычайно важное, но, принимая во внимание братский банкет, я откладываю дело до завтра. Кстати, дорогой Жибасье, где празднуют свадьбу?
— В «Синих часах», дорогой господин Жакаль.
— Превосходная там кухня, друг мой. Веселитесь как следует, а завтра — за дело.
— В котором часу? — спросил Жибасье.
— В полдень, если вы успеете выспаться.
— В полдень, минута в минуту! — с поклоном отозвался каторжник и направился к выходу, удивленный и обрадованный тем, что беседа, так неудачно начавшаяся, так хорошо закончилась.
На следующий день, минута в минуту, как он сам сказал, Жибасье вошел в кабинет к г-ну Жакалю.
На этот раз он был одет просто, а выглядел бледным. Внимательно в него вглядевшись, наблюдательный человек заметил бы глубокие морщины, залегшие у него на лбу, и черные круги под глазами — следы бессонной и тревожной ночи.