Сальватор
Шрифт:
— Другого любовника?! — вскричала Лидия.
— Прошу заметить, что я говорю не о вас, а обобщаю, имея в виду просто молодую и привлекательную женщину… Вы одна из молодых, одна из привлекательных, но не единственная молодая и привлекательная женщина на весь Париж, не правда ли?
— О, я совсем на это не претендую, сударь.
— Пусть будет его высокопреосвященство Колетти! Он занимает для вас лучшую ложу в консерватории, когда там проходят концерты духовной музыки; он предоставляет в ваше распоряжение лучшие места в церковь святого Рока, когда вы хотите послушать «Magnificat»
12
«Славься», «День гнева» (лат.).
Госпожа де Маранд бросила на мужа вопрошающий взгляд, ясно говоривший: «Кто же это?»
— Позвольте мне выразить свое восхищение им, но не как поэтом, не как драматургом — ведь в обществе бытует мнение, что мы, банкиры, ничего не смыслим ни в поэзии, ни в театре, — но как человеком…
— Вы имеете в виду господина?..
Госпожа де Маранд не смела произнести имени.
— Я говорю о господине Жане Робере, черт побери!
Лицо г-жи де Маранд снова залил яркий румянец, еще более яркий, чем в первый раз. Муж пристально за ней следил, но внешне оставался совершенно невозмутим.
— Вам нравится господин Жан Робер? — спросила молодая женщина.
— Отчего же нет? Он из приличной семьи; его отец имел в республиканской армии высокий чин — такой же, как был у вашего отца в войске императора; если бы он пожелал перейти на сторону Наполеона, то, вероятно, умер бы маршалом Франции и не оставил бы свою семью без средств, почти в нищете. Молодой человек взял все в свои руки, отважно преодолевая жизненные невзгоды. Он честен, порядочен, предан и умеет, может быть, скрывать свою любовь, зато не умеет прятать отвращение. Вот, к примеру, меня он не любит…
— Как не любит?! — забывшись, воскликнула г-жа де Маранд. — Я же ему советовала…
— … сделать вид, что я ему нравлюсь… Не сомневаюсь: бедный мальчик с величайшим почтением относится к вашим указаниям, однако в этом вопросе он вряд ли способен вас послушаться. Нет, он меня не любит! Если он увидит меня на улице и может, не опасаясь быть невежливым, перейти на другую сторону, он это делает; если же я его встречаю неожиданно, так что он вынужден мне поклониться, он здоровается холодно и мог бы обидеть на моем месте кого угодно, я же исполняю этот долг вежливости, чтобы заставить его принимать ваши приглашения. Вчера я буквально вынудил его подать мне руку, и если бы вы только знали, как несчастный юноша страдал все время, пока его рука оставалась в моей! Меня это тронуло: чем больше он меня ненавидит, тем больше я его люблю… Вы понимаете это, не правда ли? Так поступает человек неблагодарный, но порядочный.
— По правде говоря, сударь, я не знаю, как отнестись к вашим словам.
— Как надобно относиться ко всему, что я говорю, сударыня, ведь я всегда говорю только правду.
— Сударь!.. Но в чем его вина?
— Он поэт, а всякий поэт в той или иной степени мечтатель… Вот, кстати, вам совет… Он же пишет вам стихи, не так ли?
— Сударь…
— Пишет; я видел сам.
— Но он их нигде не печатает!
— Он прав, если стихи плохи; он не прав, если они хороши. Пусть не стесняется! Я поставлю лишь одно условие.
— Какое же? Чтобы не фигурировало мое имя?
— Напротив, напротив! Дьявольщина! Секреты от нас, его друзей! Разумеется, нет!.. Пусть ваше имя будет написано полностью. Что плохого в том, что поэт посвящает хорошенькой женщине стихи? Когда господин Жан Робер адресует их цветку, луне, солнцу, разве он ставит инициалы? Нет, верно же? Он их называет полностью. Как цветок, как луна, как солнце, вы нежнейшее, прекраснейшее, радующее глаз создание природы. Ну, так и пусть он обращается к вам как к солнцу, луне, цветам.
— Ах, сударь, если вы говорите серьезно…
— Да, я слышу: вы вздохнули свободнее.
— Сударь…
— Итак, договорились: хочет он того или нет, господин Жан Робер остается в числе наших друзей, и если кто-нибудь вздумает удивляться его частым визитам, вы скажете, — и это правда! — что его посещения объясняются ни вашим, ни его, а моим желанием, потому что я отдаю должное таланту, душевной тонкости, скромности господина Жана Робера.
— Как странно вы себя ведете, сударь! — воскликнула г-жа де Маранд. — Кто откроет мне тайну вашего необыкновенного ко мне отношения.
— Оно вас смущает, сударыня? — спросил г-н Маранд, грустно улыбнувшись.
— О нет, слава Богу! Я только боюсь, что…
— Чего же вы боитесь?
— Что в один прекрасный день… Да нет, ни к чему говорить о том, что у меня в голове или, вернее, на сердце.
— Говорите, сударыня, если только это можно доверить другу.
— Нет, это будет похоже на требование.
Господин де Маранд пристально посмотрел на жену.
— Не приходила ли вам, сударь, в голову одна мысль?
Господин де Маранд не сводил с жены взгляда.
— О чем вы? Говорите же, сударыня! — помолчав, попросил он.
— Как бы ни было это смешно, жена может влюбиться в собственного мужа.
Лицо г-на де Маранда на мгновение омрачилось. Он прикрыл глаза; потом покачал головой, словно отгоняя навязчивую мысль, и проговорил:
— Да, как бы ни было это смешно, такое возможно… Молите Господа, чтобы подобное чудо не произошло между нами! — Он нахмурился и едва слышно прибавил: — Это было бы слишком большим несчастьем для вас… но особенно для меня!
Он встал и несколько раз прошелся по комнате за спиной у г-жи де Маранд так, чтобы она не могла его видеть.
Впрочем, неподалеку от Лидии висело зеркало, и Лидия заметила, как муж вытирает платком лоб, а быть может, и глаза.
Господин де Маранд несомненно догадался, что это волнение, независимо от того, чем оно вызвано, выдает его; придав лицу беззаботное выражение и через силу улыбнувшись, он снова сел в покинутое на несколько минут кресло.
Помолчав немного, он ласково продолжал: