Сам о себе
Шрифт:
А. В. Луначарский писал в «Известиях» в «Заметке по поводу «Рогоносца»: «Уже самую пьесу я считаю издевательством над мужчиной, женщиной, любовью и ревностью...» Я был бы согласен с Анатолием Васильевичем, если бы он сократил свою фразу так: «Уже самую пьесу я считаю издевательством над ревностью...» И только...
В свое время драматург Киршон мне рассказывал, что он, будучи студентом Коммунистического университета имени Свердлова, то есть самого передового учебного заведения того времени, со всеми студентами, скопом, по нескольку раз ходил на «Великодушного рогоносца» и восхищался и пьесой и спектаклем. Неужели молодежь восхищалась только фарсовыми положениями?
Не буду забегать вперед и ограничусь впечатлениями о читке пьесы, но заранее скажу, что в постановке Мейерхольда не
А сейчас разрешите вкратце передать содержание пьесы, что позволит читателю судить самому, взял ли Мейерхольд ее как «предлог показа в ней своей новой формалистической биомеханической» системы игры актеров, «оснащенной акробатикой и физкультурными-действиями», или его увлекало «психологическое (по Фрейду) издевательство мужчины над женщиной», как писали впоследствии театральные критики и историки театра, или же он, восхищенный необычностью и остротой разрешения автором темы ревности, бережно и любовно отнесся к Кроммелинку, найдя в своей постановке ряд адекватных пьесе, парадоксальных, но по-своему убедительных режиссерских решений.
...Деревенский поэт Брюно живет на старой мельнице со своей женой Стеллой. Он пишет стихи, а также исковые заявления, любовные послания и прочие бумаги для деревенских клиентов, которых у него немало. Для этого он пользуется услугами писца Эстрюго, молчаливого, мрачного человека.
Брюно счастлив безмерно! Он любит свою жену Стеллу, любит вдохновенно, повсюду и всем восторженно говорит о своей любви, всем рассказывает о нежной и необыкновенной красоте Стеллы, не забывая при этом увлеченно сообщать и такие подробности, о которых лучше было бы молчать, чем передавать их даже так поэтично и красиво, как он это делает. А делает он это так. «О, о, о, o!!! Эта любовь наполняет мне всю душу и переходит в меня! Разве ее ноги не удивительно, несравненно стройны? Контуры лодыжек сближаются так незаметно, что глаз как будто участвует в их создании. А?! А какое удивительное соединение силы и нежности в линии, которая идет по икре и чудесным образом растягивается под коленкой. Там ваш взгляд пресекся! И вы воображаете, что после этого линия дает только ленивую грацию? Нет! Говорю вам! В высшей своей точке она выгибается без малейшего упадка, вписывается с чистотой звездных эллипсисов и без малейшего толчка обрисовывает выдвинутый контур крупа! О!! Вы понимаете?! Нет! Да! Эта линия, единственная из всех, перегибается по выпуклостям медом оттененной спины, взлетает гибкая к плечам, тянется к затылку, огибает кудри хитростью своих ученых арабесок, на лице становится чуть ли не божественной печатью, тянется под выступом подбородка, шелково течет по полной шее, я вдруг, свертываясь в движении поцелуя, дважды набухшей невинностью юной груди, изливается на чистый, как золото, живот и пропадает, как волна, в песках побережья... Разве это одна линия? Тысячи линий!! Миллиарды миллиардов линий!! И все они размотанные, хлещущие, дождящие, резкие, катящиеся улиткой, винтом, змеей, одна за другой! У всех этих линий только одна траектория, одна траектория, по которой в сердце мое летит любовь!!»
Восторгаясь таким образом Стеллой и расписывая ее красоты приехавшему кузену жены – Петрю, он вдруг видит его жадный взгляд, устремленный на Стеллу, и дает ему без всякой видимой причины страшную оплеуху. Тут же Брюно в раскаянии бросается к Петрю, оба катаются по полу, можно подумать, что они дерутся, но Брюно просит у Петрю прощения, крепко его обнимая и парализуя всякое движение. «Как они друг друга любят», – говорит вошедшая старая служанка.
Но ревность уже поразила Брюно. Болезнь разрастается быстро. Он уже сомневается в верности Стеллы. «Скажи мне что-нибудь, чего бы ты не могла сказать!» – говорит Брюно Стелле.
В новом припадке ревности он выгоняет Петрю из дома.
И опять новый припадок раскаяния: «Эстрюго! Это ты его выгнал!» – кричит он своему писцу, вымещая на нем свое отчаяние.
Стелла плачет. «О чем ты плачешь? О чем ты плачешь?! О ком ты плачешь?» – Так кончается первый акт.
«Золотая моя, – говорит он, – побудь, детка, с этим малым, пока я вернусь. Мне надо подышать на свободе, и я пройдусь до самого замка, где у меня как раз дело есть. Это меня разгуляет. Ты ему составь компанию... Через полчаса я вернусь. Ты с ним, надеюсь, не соскучишься. Идем, Эстрюго, идем! Полчаса, ни больше, ни меньше, можете минуты считать... Идем, Эстрюго... секунды!»
Дверь запирается. Немая сцена. Стелла и парень неподвижны – ни жеста, ни взгляда. Две статуи. Долгое молчание. Видно, как Брюно появляется в окне. Он следит. Полная неподвижность всех трех лиц. Молчание продолжается. Брюно завопил наконец: «Дурак я! Дурак! Мерзавцы! Ни на волос не подвинутся, знают, что я их стерегу! Такая неподвижность почище объятий!»
Дальше логика ревности неумолима.
«В моем распоряжении находится лекарство от ревности и сомнения, – говорит Брюно Стелле, – полное, решительное средство, немедленная и универсальная панацея: чтобы мне больше не сомневаться в твоей верности, мне надо быть уверенным в твоей неверности!»
Фарс переходит в трагедию. Брюно в припадке своей болезни заставляет Стеллу изменять ему.
«Я ей сказал, – говорит он Эстрюго, – только тогда я успокоюсь, когда все мужчины на селе от пятнадцати до шестидесяти лет пройдут через твою постель. Она и притворилась, что меня слушается. Притворяется! – говорят тебе!»
«Ах! чего тебе надо?» – спрашивает его Эстрюго.
«Чего мне надо – это узнать среди всех, кто к ней приходит, того, который не придет. Он единственный, кого бы она хотела избавить от моей мести. Тот, кого она обожает, – он не придет!»
Брюно решает проверить Стеллу, вооружается маской, облачается в плащ и под видом одного из парней, декламируя любовные стихи измененным голосом, вскарабкивается по лестнице в комнату Стеллы. Стела узнает своего любимого и принимает его. В это время внизу собираются деревенские бабы, которые хотят избить очередного распутника, а Стеллу как развратницу искупать в речке. Брюно выбегает из комнаты Стеллы с криком: «Со мной! Со мной самим! Стоило мне только захотеть этого. Эстрюго, я рогат так, что дальше ехать некуда!»
Бабы избивают его в темноте палками и он едва спасается от них, крича: «Сумасшедшие! Ведьмы! Бешеные! Стойте! Ведь это я, я сам!» – и срывает с себя маску при всеобщем изумлении.
К финалу пьесы Стелла доведена до отчаяния. Врывается волопас, давно уже влюбленный в нее. Он хочет унести ее к себе в горы навсегда. Стелла отбивается от него и кричит: «Нет, нет! Зверь дикий!»
На крик выходит Брюно и следит за сценой. Со всего размаха Стелла дает волопасу пощечину.
Брюно кричит: «Бьет, бьет его! Это он! Это он! Он, значит!» – и наводит ружье на волопаса. Стелла бешено бросается на шею волопаса, целует его и кричит: «Да, да! Люблю тебя! Унеси меня! Я у тебя останусь!» Волопас хочет унести ее. Стелла останавливает его и спрашивает: «Стой! Обещайся, клянись мне, что позволишь тебе не изменять!» Волопас уносит ее. Пауза. Брюно в бешенстве колотит ружьем по дверям и скамьям, ломает его и бросает вслед ушедшим, сотрясает руками всю конструкцию в бессильном гневе. Но вдруг – опять пауза. Брюно успокоился. Новая мысль осеняет его. Он и не думает, что Стелла навсегда ушла от него: «Довольно дураков, – говорит он, – еще одна штука. Не проведешь!» Так кончается пьеса.
Правда, я забежал вперед и в финале этого трагифарса увлекся воспоминанием и рассказал не только его содержание, но и игровое разрешение.
К окончательной, современной оценке пьесы я вернусь позднее, когда буду писать о претворении ее в спектакль, о том шуме, который поднялся вокруг нее. Время делает свое дело. И, по-видимому, были в какой-то степени правы как ее ярые противники, так и ее ярые поклонники. Сейчас я только хочу рассказать читателям, какое вдохновенное действие оказало лишь само чтение пьесы на меня. Только ли молодость и легкомыслие были тому причиной? Нет! В дальнейшем в моей работе редко были у меня такие восторженные минуты.