Сам о себе
Шрифт:
А как они нужны актеру! Я был полон восторгов, был полон страстного желания сыграть эту роль, увидеть пьесу воплощенной на сцене. Эта окрыленность и увлеченность будущей работой едва не помешали и не отвлекли меня, а возможно, впрочем, что и наоборот – помогли и вдохновили меня для самых трудных и ответственных репетиций и поисков Тихона.
Работа над «Грозой» была в разгаре. У меня зародилась мысль перенести постановку «Великодушного рогоносца» в Драматический театр к Сахновскому. Мейерхольд и Сахновский поначалу как будто заинтересовались этой комбинацией и даже состоялась читка пьесы. Мне очень хотелось, чтобы она пошла в постановке Мейерхольда в Драматическом театре.
В распоряжении Мейерхольда в его «мастерских» были только ученики и несколько еще не проявивших себя молодых актеров. Помещения, где бы пьеса могла быть показана, также в то время не было. По-видимому, эти же соображения были и у Мейерхольда. Он согласился на читку пьесы и встречу его и переводчика Аксенова с Сахновским и пайщиками-директорами Драматического театра (напоминаю, что в то время был нэп и Драматический театр принадлежал нескольким частным лицам).
Чтение пьесы не произвело того впечатления, на которое я рассчитывал. Она была воспринята хозяевами Драматического театра вместе с Сахновским прежде всего как невозможная для реализации на сцене. Как мне кажется, появилась и другая причина. Сахновский, хорошенько подумав, решил, что не стоит пускать Мейерхольда в свой театр. Как бы то ни было, затея моя не удалась, и пьеса скромно начала репетироваться в мастерских Мейерхольда. Первые читки и встречи не очень отвлекали меня от «Грозы», и я мог все мое внимание посвятить Тихону.
Не все на репетициях «Грозы» шло гладко. У меня, например, долго не выходила сцена с Кулигиным в начале пятого акта. В книге В. Г. Сахновского правильно описано, как мы нашли все вместе эту сцену, что произошло после долгой и тяжелой репетиции. На сцене было полутемно. После долгих поисков мы устали, но запал наш не ослабел. Мне кажется, что наше общее физическое состояние «усталого запала» помогло найти самое главное. Верное состояние Тихона и верное настроение всей сцены. Пьяный Тихон, возвращающийся домой, на вопрос Кулигина: «Здравствуйте, сударь! Далеко ли изволите?» – отвечает: «Домой. Слышал, братец, дела-то наши? Вся, братец, семья в расстройство пришла».
Главное было сделано. Найдено настроение сцены, «открыто» и найдено верное состояние Тихона. Но это еще не все. Надо было запомнить все ключи к сцене, все ходы к состоянию Тихона. Есть такое слово – зафиксировать. «Зафиксировал» – и все живое, еле уловимое, ушло, испарилось, осталась разве только форма. Нет, надо было внутренне зафиксировать и осознать ту волну, на гребне которой ты – Тихон – несешься в полупьяном угаре отчаяния. Не дай бог забыть найденное, позволить ему уйти на следующих репетициях. Это найденное и уже любимое тобой может испариться, его можно не удержать, как воду, которая уходит из-под пальцев.
Надо держать это найденное, лелеять, растить его. А это трудно! И вот кажется на следующих репетициях, что ты уже не сберег самое сокровенное, а зафиксировал не то. Заново очищаешь себя, заново углубляешься в атмосферу сцены, в сценическое действие, заново ищешь пути и вспоминаешь душевные ходы, отбрасываешь предавшую тебя внешнюю фиксацию и внешние интонации. Опять становится близка суть. И вдруг через пять-шесть репетиций первое найденное возвращается к тебе и возвращается в новом и более совершенном качестве.
Трудность сцены Тихона заключалась в том, что чрезвычайно сложно актеру сразу на сцене войти в то до краев наполненное тоской и громадным волнением состояние Тихона, к тому же окрашенное опьянением. Не хватало
В первых актах я проводил роль, как было задумано, в мягких тонах. Чувствовалось, что публика хорошо слушает и чутко воспринимает все тонко задуманные нюансы. Весь антракт перед сценой пятого акта я провел, повторяя сцену, импровизируя ее на разные лады, доведя себя к выходу до высшей точки проникновения в нужное состояние.
Первые смешки из публики, шедшие по инерции и встречавшие меня как комика, к которому привыкли за первые акты, чуть не сбили меня. В то же время они прибавили к моему состоянию еще какое-то ожесточение.
Уже сказав первую фразу: «Домой. Слышал, братец, дела-то наши?» – я почувствовал удовлетворение от правильного самочувствия. Я понял по наступившей в публике тягостной тишине, что зритель был захвачен первыми фразами. Дальше все полилось стремительно и насыщенно. Вдохновение сопровождало и сопутствовало мне, неся меня на своих крыльях, вплоть до ухода со сцены.
Я никак не ожидал услышать треск аплодисментов. Пораженный и взволнованный, я бросился к себе в уборную, куда за мной вбежал мой друг Береснев.
– Вот видишь, Игорь! – кричал он. – Молодец! Здорово!
Мы возбужденно начали обмениваться впечатлениями, я говорил ему о полной неожиданности для меня того, что эта сцена может так «дойти» до зрителей.
– И до каких зрителей! – радовался Береснев. – Ведь сидит-то вся театральная Москва. И шло перечисление фамилий.
– Постой, – сказал я, прислушиваясь. – А кому же сейчас аплодируют? Ведь сейчас идет большая сцена Катерины с Борисом.
– Непонятно, – отвечал, также прислушиваясь, Береснев. – Подожди, я посмотрю, что там такое, – сказал он, выскакивая из уборной. Через несколько секунд он опять показался в дверях.
– Игорь! Это тебе аплодируют! Как ты ушел, с тех пор и аплодируют!
– Что ты... что ты... Не может быть...
– Да, да! Я тебе говорю! – и он опять побежал на сцену. – Знаешь, что было? – рассказывал он возвратясь. – Аплодировали все это время с твоего ухода до тех пор, пока не вышел на сцену Василий Григорьевич Сахновский и не сказал: «Товарищи, я прошу вас дать возможность продолжать спектакль».
Почему я пишу об этом сейчас? Ведь не очень уж приятно читать или выслушивать «охотничьи рассказы» об успехах актера. Я позволил себе рассказать об этом успехе потому только, что это был успех самый большой в моей жизни, успех, который уже никогда не повторится, так как, если бы сейчас я сыграл Тихона совершенней, чем тогда, я бы не имел половины того успеха. Почему? Успех имела молодость и свежесть и само появление молодого актера, который неожиданно обрадовал театральную публику прежде всего надеждами на его будущее. Это был прежде всего успех молодости, успех веры в дальнейший путь молодого актера. Это было вместе с тем благодарное и радостное первое признание театральных знатоков, демонстративно выражавшееся.