Сам о себе
Шрифт:
Атмосфера накаливалась до такой степени, что и названия диспутов становились уже скандальными.
На одном из таких диспутов дело действительно кончилось скандалом. Мейерхольд протянул Таирову руку, а тот отказался ее пожать. Мы разразились свистом.
Потом Таиров разъяснил: «Как художник художнику я бы вам подал руку, несмотря на разницу наших убеждений, но вы управляете театрами, вы пользуетесь своей властью для того, чтобы душить и давить меня как художника. Поэтому я не подаю вам руки».
Думаю, что Таиров был неправ. Но «заведовать» театром, нести государственную работу и одновременно творить в театре, несмотря на скрупулезную добросовестность Мейерхольда, было
Кстати, «футуризм» чувствовался и в его руководстве театрами. Как пример вспоминаю его план «мобилизации актеров». Все театры в стране должны были быть перенумерованы. Театр Незлобива уже стал именоваться Театр РСФСР 2-й, Театр Корша должен был стать Театром РСФСР 3-м и т. д.
Почему все хорошие актеры, скажем, на амплуа первых любовников и героев (Качалов, Терехов, Церетелли, Радин, Остужев...) находятся в Москве, говорил Мейерхольд. А в Пензе, Саратове и Сызрани нет любовников. Мобилизовать их и распределить равномерно.
Вскоре Мейерхольд был освобожден от работы в ТЕО Наркомпроса и уже мог всецело заниматься своим театром.
Глава XVI
Лето 1921 года прошло для меня под знаком успеха «Мистерии-буфф», в разговорах об этой постановке и будущих планах Мейерхольда.
Однако события повернулись так, что развитие его театра прервалось. А в моей личной жизни также произошла беда, которая чуть было не кончилась для меня весьма печально.
В это лето меня снова, да еще окрыленного новым успехом, потянуло не на отдых и не на природу, а опять в работу, в гастрольную театральную поездку, в первое для меня путешествие на Украину, где я не бывал с далекого детства.
Была организована такая группа, главным образом молодежная (если я не ошибаюсь, при учреждении, которое называлось «Цекультстрой»), в основном для обслуживания больших железнодорожных узлов. Из актеров более старшего поколения туда вошел А. Е. Хохлов.
Репертуар был составлен из двух пьес: «Служанка Памелла» Гольдони (главную роль в которой Хохлов играл в Государственном показательном театре под руководством В. Г. Сахновского в Москве) и «Лекарь поневоле» Мольера, где главную роль играл я. При показе этой пьесы в Москве перед нашим отъездом я опять удостоился похвалы известного в то время режиссера А. А. Санина. Я, правда, вспомнил, что еще после его похвал в оперетте, во время «Корневильских колоколов», мне говорили, что он часто говорит актеру: «Иванов, вы великолепно играли!» – и тут же, поворачиваясь в сторону, спрашивает: «Откуда вы взяли эту несусветную бездарность?!» Поэтому особенно гордиться похвалами этого режиссера не приходилось. Но что же делать! Признаться, я верил ему и считал, что, если он кое-кого и хвалит не совсем искренне, то его комплименты по моему адресу я могу считать за чистую монету...
На репетициях «Лекаря поневоле», которые шли в Москве, я убедился в том, насколько «усох» мой приятель Аким Тамиров, будучи в школе Художественного театра. Возможно, что я неправ был тогда в своем мнении и что именно я распоясался и «играл» и «резвился» на сцене сверх меры. Он же приобрел в Художественном театре сдержанность и строгость. Но мне кажется, что и оперетта, и первый сезон у Комиссаржевского,
Наша труппа выехала в двух вагонах (один жесткий, для семейных людей постарше, и один товарный, немного переоборудованный под жилье, для нас, молодежи) по направлению: Хутор Михайловский – Конотоп – Нежин – Киев – Винница – Жмеринка. Спектакли везде проходили с успехом и все шло очень хорошо. Мы были особенно обрадованы Киевом, где взыскательная публика была вместе с тем и наиболее отзывчивой и горячей. Мы вели себя, как выпущенные на волю щенки. В вагонах только ночевали и пели песни. Особенно полюбилась нам песня украинских актеров:
Мы актеры, мы актеры, как прекрасна наша жизнь!Коля служит в Туле,Саша в БарнаулеИ в Полтаве Сеня наш герой.Розы вянут ночью, розы вянут ночью,Туберозы – рано по утрам,Все ложатся ночью, все ложатся ночью,Лишь актеры по утрам.От репетиций мы были свободны и с самого раннего утра до вечерних спектаклей пропадали на Днепре, на пляжах и на рынках. Рыская по базарам, мы наслаждались после московской голодовки украинским изобилием снеди, фруктов, овощей, сладостей, борщей и гоголь-моголей.
К обратному пути через два месяца каждый из нас запасся «золотом» для Москвы тех лет: это была крупчатая мука. Каждый из нас имел по два-три пуда этого лакомства для московской зимы, для своих близких.
Первый и единственный раз в жизни я захотел стать настоящим, солидным, толстым актером-комиком, а поэтому в огромной кружке дважды в день сбивал себе гоголь-моголь с пеной взбитых белков, подправленный к тому же изрядным количеством ван-гутеновского какао. Я набирался здоровья и толщины. Лицо от загара, воздуха и украинской пищи налилось, щеки готовы были лопнуть. Это и спасло меня впоследствии.
Уже на обратном пути, как только мы отъехали от Киева и проехали благополучно с нашей мукой заградительный контрольный пункт, я заболел брюшным тифом. Трогательно ухаживали за мной мои товарищи Кальянов и Куза. Дней пять мы продвигались в наших вагонах к Москве и наконец поздней ночью наш поезд остановился на запасных товарных путях, где-то километрах в пяти от Москвы. Я вылез из вагона и с температурой 40 градусов пошел пешком с товарной станции на далекую Остоженку, поднялся на шестой этаж и очутился у мамы. Два месяца лежал я с температурой 40–41 градус. Брюшной тиф уже перешел в тяжелое воспаление легких, я бредил мукой, беспокоясь, не пропала бы она и доставили ли ее мои товарищи домой. Матери я обязан всецело своим выздоровлением. Только она могла вытащить меня из страшных лап смерти, которая не раз была совсем близко от меня. Я так ослаб, что когда вставал с кровати, то рушился на пол, потому что ноги подкашивались и разучились слушаться. Когда я, уже научившись передвигаться, делал два шага от кровати к креслу, у меня, двадцатилетнего юноши, делалась одышка глубокого старика. Долго боялся я пространства, страшась переходить через улицы. И как хорошо, что я захотел быть толстым! Я накопил-таки вовремя нужные запасы жира. Из толстяка я превратился в тринадцатилетнего хрупкого мальчика.