Сам о себе

Ильинский Игорь Владимирович

Первое появление Расплюева было сделано также по-новому. Расплюев выходил на сцену неожиданно спиной, стремительно врываясь в дверь, притаивался, слушая, что делается за дверью и нет ли за ним погони. На спине его сюртука мелом отпечаталась громадная пятерня одного из преследователей, по-видимому, самого Семипядова. Удостоверившись, что ему удалось уйти от погони, он медленно поворачивался на публику с пиковой десяткой в руке и жалобно-мистически говорил: «Что ж это такое? Деньги... карты... судьба... счастье... злой, страшный бред! Жизнь... Потребили все. Нищ и убог!» Так начиналась роль Расплюева. Много было разных юмористических деталей. С большим удовольствием я играл выигрышную сцену с Муромским в последнем акте.

Мейерхольд

сыпал как из рога изобилия блестки своей фантазии. Помню, с каким воодушевлением шли репетиции, как аплодировали все Мейерхольду за его «показы». Помню, как я был счастлив: вдруг и мне зааплодировали на репетиции, когда я в обалдении от гнева Кречинского сошел на паузе с лестницы. Это уж была своя импровизация, своя находка, которую принял и которой аплодировал и сам Мейерхольд.

Кречинского играл великолепный Юрий Михайлович Юрьев, которого Мейерхольд пригласил в свой театр.

Юрий Михайлович, очень любивший Мейерхольда как режиссера, работавший с ним в бытность Мейерхольда в Александринском театре в «Дон-Жуане» Мольера и «Маскараде» Лермонтова, перешел из Малоро театра в Театр имени Мейерхольда. Это была сенсация театральной Москвы. Но, к сожалению, работа Юрьева ограничилась одной ролью. В дальнейшем, неудовлетворенный положением дел в Театре Мейерхольда, он вернулся в Ленинград в свой родной бывш. Александрийский театр.

Я очень хорошо себя чувствовал в Расплюеве рядом с Ю. М. Юрьевым – Кречинским. В его Кречинском было что-то настоящее, убедительное как для зрителей, так и для партнера. Хорошо было актеру Расплюеву находиться за его спиной или рядом с этим настоящим Кречинским. Мейерхольд открывал Юрьеву все новые и новые блестящие возможности, заложенные в роли. Но Юрий Михайлович брал не все. Он играл Кречинского и раньше и следовал в основном своему прежнему рисунку роли. Интересно было предложение Всеволода Эмильевича Юрьеву – Кречинскому не показывать в течение всего первого акта своего лица публике, не показывать под всевозможными сценическими предлогами. Публика должна была быть заинтригована. Ей должно было очень захотеться увидеть лицо Кречинского. А оно не показывалось, то отворачиваясь, то оставаясь в тени, то закрываясь шляпой или газетой. Но задумать и предложить проще, чем выполнить и осуществить.

Юрьев ограничился только первыми двумя-тремя кусками роли, где он не показал лица. Но делал это как-то не очень четко, скомканно, а затем, спустя некоторое время, и вовсе отказался от этого приема, опасаясь, видимо, как бы он не обратился в чисто формальный. Мейерхольд не стал настаивать на своем предложении. Но мне кажется, что если не целый акт, то во всяком случае, несколько сцен можно было бы провести подобным образом, а затем найти место, где Кречинский впервые показывает лицо. Это осталось неосуществленным, и поэтому, мне кажется, вообще излишне было не показывать лица Кречинского и при первом выходе, так как это не фиксировалось зрителем. Как-то раз на репетиции я попытался сказать об этом Юрию Михайловичу, но он прошел мимо моего пожелания, несмотря на то, что работал в полном контакте со всеми исполнителями.

Взаимоотношения у меня с Юрьевым были очень хорошими и простыми. Я полюбил его еще во время моего краткого пребывания в бывш. Александрийском театре, полюбил за благородную простоту в жизни, за детски-чистую любовь к театру. На репетициях в Театре Мейерхольда он вел себя чрезвычайно скромно и со всеми мейерхольдовцами держал себя на равной товарищеской ноге.

Как-то раз перед репетицией сцены связанного Расплюева я попросил у него совета: «Вот в конце этой сцены, Юрий Михайлович, Расплюев вспоминает своих деток, говорит: «Ведь я им пищу таскаю. Детки мои, Ванечка...» И плачет. Я не знаю, как мне это сделать». – «А чего ж тут делать, – ответил Юрьев, – надо вспомнить про деток и... заплакать».

Увы!

Для этого у меня не хватало все той же внутренней техники. Я был еще в плену у формы.

Постановка «Свадьбы Кречинского» оказалась безусловной удачей для Театра Мейерхольда. Она была хорошо принята и прессой и зрителями как Ленинграда, где состоялась премьера этого спектакля, так и Москвы и других городов, где она шла с неизменным успехом.

Но спектакль этот все же не имел такого звучания и не прогремел он так, как в свое время гремели первые спектакли Театра имени Мейерхольда. А между тем в этой постановке Мейерхольд, безусловно, сделал новый шаг к углубленному психологизму и внутренней проработке характеров.

Новый этап, казалось, наступил в Театре Мейерхольда. Отход от привычного Мейерхольду сенсационного блефа, эпатирования и скандального резонанса мог бы иметь решающее значение для дальнейшей судьбы этого театра. Мейерхольд начал внедрять более реалистичные и углубленно-психологические приемы игры на своей сцене, что сказалось в таких постановках, как «Свадьба Кречинского», «Дама с камелиями», «33 обморока». Но незаметно Мейерхольд терял самое главное, что было в его театре, – связь с современностью. Его связь с современностью потускнела, утратила свои поэтические и романтические краски. «Театр, созвучный эпохе», незаметно суживал значение современной темы на всех участках своей творческой работы.

Что касается «Свадьбы Кречинского», то воспоминания о ней я хочу закончить двумя рецензиями, которые говорят о том, сколь различные взгляды на эту «постановку сосуществовали в то время и вообще характерны для того столкновения противоположных мнений, для той полемики, которая постоянно – в течение всех лет – шла вокруг творчества Мейерхольда.

Вот что писал О. Литовский в своей статье «Психология и эксцентрика» в «Советском искусстве» (май 1933 года):

«Это никоим образом не самодовлеющий формализм – театральные приемы целиком вытекают из режиссерского замысла и сухово-кобылинской манеры... С точки зрения постановочного стиля «Свадьба Кречинского» являет собой реалистический синтез крайностей «Ревизора» и «Смерти Тарелкина» – синтез, наиболее соответствующий драматической направленности Сухово-Кобылина. Серьезность трактовки Мейерхольда, идущей в разрез даже с нынешним представлением о «Свадьбе Кречинского», как о «легком» спектакле, не могла не привести к некоторому отяжелению, к некоторой монументальности. Но именно в этой серьезности, в этой монументальности, насыщенной трагическими нотами сухово-кобылинской палитры, и сила спектакля.

Несмотря на отдельные существенные недостатки, «Свадьба Кречинского» – прекрасный образец социально осмысленного подхода к классике, блестящий образец спектакля, разрешенного в реалистическом плане, но со всем блеском театральных приемов. «Свадьба Кречинского» – закономерный наступательный этап в работе Мейерхольда над классикой».

Из этой же статьи я приведу отрывок и о моей игре, но приведу его не из-за отсутствия скромности, а для того, чтобы сравнить оценку О. Литовского с оценкой Д. Тальникова и затем, как я уже сказал, показать разницу точек зрения на работу Мейерхольда и его актеров. У Литовского:

«О Расплюеве – Ильинском можно и должно писать большие исследовательские статьи. Не хочется говорить здесь о недостатках в исполнении.

В основном можно смело утверждать, что это первое исполнение роли Расплюева в подлинной манере сухово-кобылинской драматургии. Стиль исполнения Ильинского – это сочетание обнаженного циркового приема с психологической насыщенностью... Ильинский – Расплюев, не поступаясь и комизмом образа, умеет доходить и до трагических звучаний (сцена второго акта у Кречинского). Исполнение Ильинским вставных куплетов заставляет вспомнить самые блестящие образцы актерского исполнения, вплоть до Давыдова. Приемами психологической эксцентрики Ильинский сумел создать образ, в равной мере смешной и трагический, жалкий и страшный».