Сам о себе
Шрифт:
Вскоре «Последний решительный» шел на гастролях в г. Сталино (ныне Донецк) в Донбассе. Я сомневался, как примет Самушкина рабочая аудитория. Не произойдет ли что-либо подобное рапмовской обструкции? Но я ошибся. Как только я дал по морде иностранцу, раздался гром аплодисментов. Я испугался. Произошло нечто обратное. По-видимому, меня приняли за героя, «своего в доску». Но прошло несколько минут, зрители поняли свою ошибку, дальнейшее «геройское» поведение Самушкина было подобающе оценено, и реакция зала пошла правильным и обычным путем.
После премьеры я продолжал усиленно работать над ролью, так как считал, что реакция, бывшая на премьере, относилась не только к автору и режиссеру, но и к моей игре, которая была слишком резка. Я хотел сделать Самушкина более живым и правдивым. Я всячески старался проверить жизненность своего
Я хотел поработать над ролью перед спектаклем, а он меня отвлекал. Тогда я решил разговаривать с ним словами из роли. В нашу беседу я вкрапливал целые куски из монологов Самушкина.
– Вот жизнь была в Одессе! Вот житушка была, – говорил я из моей роли. – А теперь что? Политические книжечки суют... Эх, тоска...
В общем, я успел повторить целую сцену из спектакля, в которой Самушкин ругает современную советскую жизнь. На следующий день я опять встретился с Акопианом.
– Ах, мерзавец, – говорит он мне. – Ну, и разыграл ты меня вчера. Ведь я хотел сегодня идти разговаривать со старыми нашими друзьями – Зайчиковым, Гариным. Хорошо, что я вчера попал на спектакль и увидел, что ты жарил мне монологи из роли. Я ведь хотел пойти к ним и сказать: «Что с Игорем? Не поговорить ли в парторганизации? Напичкался какой-то ересью. Поносит политическую учебу. Надо вразумить его». Ну и ну! Ах, черт тебя драл!
Поверил. Не понял, что это из роли. Я обрадовался, что прибегнул к неплохому способу проверки правдивости, искренности и естественности исполнения. Случалось мне и позже иной раз вкрапливать в жизненные события куски из новой роли, проверяя, как они слушаются и воспринимаются. Конечно, такая проверка уводила от театральной фальши, мобилизовывала и подталкивала на путь жизненной правды и убедительности. Иногда эта убедительность приводила и к анекдотам.
Я с увлечением репетировал роль Расплюева и, по обыкновению утром перед очередной репетицией занимался новой ролью вслух. Я работал над сценой, когда Кречинский оставляет Расплюева под присмотром слуги Федора в запертой комнате.
«Как?! – кричит Расплюев, «потерявшись», как сказано в ремарке автора. – Да это стало разбой! Измена! Ай, измена!.. Ах, батюшки-светы. Режут, ох, режут! Караул! Караул... (притихает). Шш, что я? На себя-то? Сейчас налетят орлы (стихает)».
Затем следует:
«А-а-а! чертова шайка!.. Так вы меня под обух Пусти, пусти, говорю, слышишь, говорю, пусти! (Борются молча и пыхтят.)
Расплюев (тяжко дышит). Ох, ох, ох! оставь, смерть! Смерть моя... Смерть! Оставь... Ах, батюшки... батюшки...»
Я увлеченно работал над этой сценой. С особенной настойчивостью я искал крика Расплюева: «А-а-а!» Я хотел в этом стоне дать оттенок несколько демонстративного, показного крика. Звук должен быть несколько пустым и формальным, растянутым. Примерно такая же интонация должна была быть в фразе: «Измена! Ай, измена!!!.. Режут, ох, режут!»
И я усиленно кричал, искал эти интонации.
Когда я готовился выйти из дома на репетицию, с рынка возвратилась наша домработница Полина. Я мельком поймал на себе ее взгляд, показавшийся мне несколько странным. Как потом оказалось, ее встретила наша дворничиха, подметавшая лестницы, и сказала ей: «Ваши-то деру-у-тся!!» Мы посмеялись с женой над этим случаем. Я привык и хладнокровно относился ко всяким сплетням и слухам, искренне улыбался, когда слушал рассказы о моем обжорстве или жадности, или о том, что меня каждую ночь привозят в стельку пьяного и волокут по лестнице домой. Мои друзья, которые знали, что я не пью, удивлялись тому обстоятельству, как это я, человек непьющий, умею изображать на сцене пьяных. Но вот через месяц-два кто-то из моих друзей сообщил мне, что слышал в одном доме, будто говорили, что меня смертным боем избивает жена. Тут я невольно насторожился. Уж очень неприятно было для моего мужского самолюбия услышать, что меня дома избивают и терроризируют таким жесточайшим образом. Оказалось, что эти разговоры шли из Театра МОСПС.
Репетиции «Свадьбы Кречинского» начались с общей читки. Мейерхольд после читки сказал: «Хорошо вы читали Расплюева! Вы его не играли раньше?» А на первых же репетициях стал показывать и ставить Расплюева совершенно не так, как я его читал. Я, конечно, понял, что Мейерхольд, похвалив меня, просто боялся, что я уже играл Расплюева и что мне будет трудно избавиться от моих интонаций.
Репетиции шли в помещении на улице Горького. То ли небольшая сцена связывала Мейерхольда, то ли сама пьеса не давала простора для режиссерских излишеств, то ли Мейерхольд хотел обратиться к более серьезной и психологически углубленной работе режиссера и актеров, но постановка эта была достаточно реалистична и скупа.
В пьесу были введены режиссерские персонажи, называвшиеся «персонажи автора спектакля», повешен занавес с пояснительными надписями о том, что делается и происходит в промежутках между актами.
Но режиссерская выдумка, на мой взгляд, не противоречила пьесе, а раскрывала ее существо, и спектакль был отмечен великолепными режиссерскими и актерскими находками. Из новшеств в этой постановке был перенос последнего действия из квартиры Кречинского, куда он приглашает Муромских, в нанятую для этой цели кухмистерскую. У Кречинского были сообщники из аферистического кружка «Кречинский и Ко». Они присутствовали на сцене в виде приглашенного Кречинским «оркестра», который издавал по знаку Кречинского трубные звуки и аккорды, когда завирался Расплюев, отвлекая общее внимание и спасая положение при всяком замешательстве. Молодчики Кречинского в нужный момент убирали Нелькина. Разработал Мейерхольд сцену переодевания Расплюева и облачения его в завитой парик для званого вечера, где он должен изображать симбирского помещика; ввел в текст роли Расплюева куплеты, которые он пел в сцене переодевания, а в дальнейшем и Муромскому, когда чувствовал, что завирается, и не знает, чем его занять.
Лет шестнадцати не болеПогулять Лиза пошла.И, гуляя в чистом поле,Птичек пестреньких нашла,Птичек пестреньких, прекрасных,Что амурами зовут.Я хочу спасти несчастных,А то в поле пропадут.Кречинский не только оставлял Расплюева в своей комнате под присмотром Федора, когда должна была прийти полиция, но связывал Расплюева и с помощью Федора прикручивал его веревками к лестнице. В таком положении Расплюев говорил весь монолог о птенцах, о своих детках, о Ванечке.
Этим решением и мизансценой Мейерхольд резко переводил сцену в драматический и даже трагический план. Но у меня всегда были сомнения по поводу этой сцены, хотя ее решение и оценивалось хорошо критикой и зрителями. Мне кажется, что Расплюев, запертый в комнате и на коленях вымаливающий у Федора освобождения, пытающийся ломиться в закрытую дверь, мечущийся по комнате, зверски, наконец, усмиряемый Федором, может быть не менее драматичен, а сама сцена, как она построена у Сухово-Кобылина, имеет больше возможностей для нарастания драматизма и различных актерских приспособлений. Сразу же связанный Расплюев попадает в несколько искусственное и подчеркнуто трагическое положение. Даже такие слова, как «Пусти», приходилось импровизационно менять и говорить от себя: «Развяжи», чтобы как-либо оправдать мизансцену. Но, во всяком случае, сцена эта была блестяще поставлена режиссерски. Много было в этом спектакле хорошей и здоровой выдумки Мейерхольда. Когда Кречинский давал во втором акте потасовку Расплюеву и тряс его на кушетке, то из Расплюева, из самых разных мест сыпались карты. У шулера Расплюева, по юмористической мысли Мейерхольда, была масса колод и меченых карт, которые были засунуты куда только можно. Очень хорошо было сделано собирание оторвавшихся пуговиц после очередной трепки.