Сама жизнь
Шрифт:
Таких людей, как Володя, я видела только в книжках; таким представляла себе молодого ювелира Фридриха, идущего в Нюрнберг к бочару Мартину. Лет с двенадцати я в них влюблялась, правда, первым – в Атоса, как бы предвидя немолодого В. М. Но тогда я попала, конечно, не в Дюма, а в Гофмана или Новалиса. Можно ли счесть мальчика в серой кепке и дешевых студенческих брюках гением чистой красоты? Посмотрите на фотографию в книжке об Ахматовой и решайте сами.
Ходить к Ире, сперва – на Чаплыгина, потом – в Зачатьевский, я стала примерно через день. Этим очерчен для меня кусок времени: лето 1955-го -лето 1958-го, сердце пятидесятых. Город был маленький; зеленые или белые деревья скрывали советское убожество,
Вдруг вспомнила, что перед самыми родами, 4-го июня, я была у них. Мы слушали Пинского. А может, 3-го? В другое время мама бы не разрешила, но, пока я ждала Тома, она была как ангел. Верьте, не верьте, но это мгновенно кончилось, как только я родила. То же самое случилось после'смерти бабушки: сорок дней ангел, потом – как не было.
Через десять совсем других лет (вообще-то восемь, но уж очень других) Томас Венцлова встречал меня на вокзале, я приехала из Москвы. Мы шли и говорили, сколько теперь «особенных». Наверное, это были и мальчики Анны Андреевны, и уже знакомый мне Аверинцев. Однако «самыми особенными» я назвала Томаса и Володю. Кого мы только ни любили, Пранаса – просто обожали, были Тумялис, Ка-тилюс, для Томаса уже взошел Бродский, но нет, «самые» – эти. Приятно вспомнить, что мои слова Томас принял естественно, хотя каким-каким, а наглым не был.
Раньше, в 1950-е, Володя отнесся бы к этому сложнее. Он был и гордый, и скромный. Мы с Ирой часто говорили «важный» – в старом, пушкинском смысле. Но не только. Я очень удивилась, когда году в 1957-м он сказал мне, что всегда прав. Даже спорить стала – но безуспешно. В Бога он как раз собирался поверить, но мои рулады отверг.
Сколько разных картинок! Вот он сидит у окна на раскладушке и читает поперек общего крика: «…и в Евангелии от Иоанна / Сказано, что слово -это Бог». Вот он поет со всеми «По тундре…», особенно радуясь, что «нас теперь не дого-онит / автомата заряд». Если бы я могла выносить силу, тут бы я ее приняла. Да что там! А когда он пел: «Но они просчитались» или: «Нам осталось после-едний/ рубеж перейти»! Или в Малеевке, у Фриды Вигдоро-вой, мы поем: «И ты скажешь – я / ухожу, друзья, / будьте здоровы. / В Мичуан-юли / на краю земли / встретимся сно-ова» – мне чудится какой-то революционер, что ли, а уж как я их не любила! Два раза в жизни тронуло меня героическое, и это – один из двух эпизодов. Вот тебе и «нет места подвигу».
Что до Володи, для него подвиг очень даже был, только не советский. Советский – плохой, а так – что может быть лучше? Слава Богу, он еще не знал цер-кового значения слова, а то замучил бы себя какой-нибудь монофизитской аскезой.
Вот было бы жаль! Они так любили есть, так хорошо с Лёдькой стряпали. Раньше, в 1966-1967-го, когда Володя уступил Лёдику квартиру, а сам жил на Трубной, я приходила туда, приехав из Литвы, и до чего же мы радовались еде! Правда, они и пили (я пью плохо), но та пора была для М. полегче и он в отчаянье не впадал.
А в 1950-е, у Иры, ели мало, но тоже радовались вареной картошке, баночке тресковой печени, луку. Володя был ужасно худым. Когда он стал мордоветь, красота и чистота того фото поубавились или их стало труднее разглядеть. Но это – намного позже, наверное, когда родились подряд Алеша, Надя и Аня (1969,1970,1974).
Вернусь к началу, вспомню еще картинку. Мы идем от Зачатьевского к Лужникам, за рекой – лес и горы, и он рассказывает, как несколько лет назад увидел в лесу мертвого человека. Чтобы не страдать (хотя бы мне, малодушной),
Май какого-то года. Мы встречаемся, чтобы погулять почему-то у Сокола. У Володи в петлице пиджака – цветок вроде английской розы или нашего шиповника, и он объясняет, что это – бутоньерка (если бы я могла описать, как он по-кошачьи улыбался)! Гуляем; чистильщик обуви сказывается Шотой, и мы немедленно переселяемся в Голколду, полную
драгоценных камней и разноцветных роз – Грузию времен Тамары. Поистине, мы гуляли в царстве пресвитера Иоанна и говорили об этом.
Или еще – мы сидим в Дегтярном, напротив дома, где живет Левитин. Наверное, сомневаемся, идти ли к нему. Володя читает стихи часа четыре кряду, скорее всего – Мандельштама. Пастернака он не читал.
Когда мы познакомились, мне было почти 27, ему – почти 16. С Ирой мы сразу стали на «ты», с Лёдькой – он мне «вы», я ему «ты» до 1963 года, а с Володей подчеркнуто на «вы». Услышав, что точно так же мы обращаемся друг к другу с Левитиным и с Успенским, он был рад, если не горд.
Сколько люди сумели воскресить! Скажем, недавно, в Лондоне, я слышала доклад о «розовом саде» из «Квартетов», и Стивен Меткаф читал стихи так, что все мы оказались в раю. Но то стихи, есть и музыка, и запахи, а проза – не берет, Володю не опишешь. Это вам не миф о Эмили Хейл. Прибавим картинки, они все же объемнее.
Или нет, поплачем. Что натворила эта власть! Уже родились и выросли внуки; но что они делали? Томас Венцлова жил в прекраснейшем городе, не знал нужды, читал что хочет. Аверинцев жил в коммуналке со старорежимными родителями, которым посчастливилось не сесть. А мальчики Муравьевы? Десятилетний Володя и семилетний Лёдька оказались семьей лагерника и ссыльной. Бабушка в Москве жила в деревенском доме то ли без воды, то ли без уборной. Дядя погиб в лагере. Их самих в школе не признали, хоть и бедные, и русские. Лёдьку еще -туда-сюда, а Володю просто травили, хуже бедного
Венцловы, сына советского босса. Слава Богу, в шестнадцать лет Володя поступил на филфак. Туг и Боря Успенский, и Лев Кобяков, и Веничка, а для любви к Англии – Скороденко. Может быть, радостней всего (кроме возвращения взрослых) был Пранас, «литовский Пантагрюэль» (так называл его Пинский). Володя стал оживать, но смерть Иры все сорвала. Ему было только двадцать.
И тут – 1960-е годы. Он немедленно связался с мальчиками, собиравшимися убить Хрущёва. Вот уж narrow escape [ 89 ] ! В 1965-м – Даниэль с Синявским, в 1966-м – у него обыск. Нельзя судить о браках, но их с Галей подчеркнутое благородство бывало нелегким для других. Во всяком случае, счастливым он вряд ли был. Он не зря любил Честертона, думал о доме и о детях. К тридцати Пенаты появились, но очень уж страшным стало время. Как нарочно, около 1968-го – и второй брак, и Чехословакия.
89
Здесь: чудом избежал (англ.). Ред.
Раньше, в 1950-х, еще в счастливое время, он часто влюблялся. Ира называла то Галочку, то Руфь, то еще кого-то. Однако место «прекрасной дамы» было зарезервировано. Как-то эта дама заволновалась и сказала Ире: не вышло бы, как в «Митиной любви». Легкомысленная и здравая Ира заверила, что не выйдет.
Однако именно она предложила в апреле 1958-го сварить картошку, закутать ее в плед, купить тресковую печень и с прогулки придти на Зачатьевский, побыть одним. Дама очень боялась об этом сказать, что-то проурчала, но суровый Володя перед домом попрощался и пошел к себе в общежитие.