Сама жизнь
Шрифт:
Итак, разум для католика – ничуть не «выше всего», но он применим и дозволителен, он полезен для проповеди Слова. Католическая теология начинается не с разума, а с Откровения. Западная Церковь, еще не разделенная, породила, приняла и много раз
повторяла слова «fides quaerens intellectum» («вера, ищущая разумения», «вера, стремящаяся понять»). Так определил богословие святой Ансельм Кентербе-рийский в XI веке, когда оно начинало толком утверждать и объяснять себя. Позже, в XIII веке, святой Фома Аквинат почти начинает книгу, обращенную к язычникам, словами: «вся истина от Бога» [ 100 ] и выводит отсюда: ничто доказанное разумом не может противоречить тому, что дано Богом в Откровении. Если мы найдем противоречия, значит-доказательство неверно. Разум
100
Summa contra gentiles 1,7 и далее.
Человек, впервые открывающий мир католической мысли, успокаивается и радуется, словно блудный сын в своем старом доме. Смотрите, как хорошо узнать из этого маленького трактата, что первородный грех не погубил, а подпортил человека, что справедливость ценится очень высоко, что разуму можно доверять. Таких открытий (или подтверждений) очень много здесь, они – в каждой главе и подглав-ке. Детская рассудительность католического слова помогает нам ощутить себя детьми. Другое дело, что дом – евангельское, но не единственное уподобление того, что обретаем мы, поверив Богу. Есть и крест. И дети не единственное, есть друзья, которые «пьют чашу». Но христианство в своей полноте не разделяет этого – не «дом» или «крест», а дом и крест. Опыт католических святых, как и опыт всех святых христианства, являет нам и крест, и дом, и Богосы-новство, и «дружбу с Богом»; проповедь – тоже. Но перед нами – не проповедь, а обстоятельный рассказ, разъяснение.
Позволим себе предположить, что такие рассказы обращены к людям, уже переменившим ценности, поверившим Богу. Возможно и другое допущение: они обращены к любому; полная перемена, мета-нойя, не так уж непременна, хватит меньшего – пусть люди хоть немного упорядочат жизнь и обретут ощущение священного. Получится что-то вроде «mystery religion» с четким нравственным законом, то есть -просто религия, какие на свете были и есть, но не «безумие Креста». Может быть, так и выходит на самом деле, и даже ничего страшного здесь нет – но надо ли ставить это целью?
Говорить, что именно католики ставят это целью, по меньшей мере нечестно. Все исповедания раньше или позже сталкиваются с этим [ 101 ] . Во всех исповеданиях снова и снова появляются люди, напоминающие о том, что Христос пришел не для этого. Будем же помнить, что начиная с 1958 года, когда начался понтификат «Доброго Папы Иоанна», католики напоминают об этом особенно пылко и упорно. Напоминали они и раньше; в этом самом журнале, в № 9 за прошлый год напечатана статья католика Меца именно об этом [ 102 ] . Можно многое рассказать о «духе Второго Ватиканского Собора», и, надеюсь, такие материалы будут; скажем, труды Ива Конгара, не столь полемические, как у профессора Меца, спокойные по тону, мятежные по духу, как мятежно всегда христианство перед лицом мира сего.
101
Мало того – все исповедания милостиво и мудро с этим мирятся. Один из лучших католиков XX века, Г. К. Честертон, писал, перефразируя слова другого католика, доктора Джонсона: «Такие, как мы с вами, думают, что у всех есть мнения. Но если удобно посоветовать это республиканцу, посмотрите на обычных людей. Поговорите с мужчинами, а особенно – с женщинами, которые делают самые нужные дела этого мира. Поговорите с вашей кухаркой. Поговорите с торговкой яблоками, на углу. Тогда вы узнаете, сколько ваших ближних живет и трудится, и умирает без всяких мнений, даже без хороших. Тем важнее, сэр, чтобы у них были добрые обычаи и здравая вера» («Суждения доктора Джонсона», 1927). Другое дело, если все перемножается на лютую нетерпимость – тогда это уже «закваска фарисейская», хуже которой нет ничего на свете.
102
Автор рассказа об основаниях католической этики – как бы «этического ликбеза» для католиков -таких задач здесь не ставил. Но это не должно вводить в соблазн. Вот уж кто никак не «благополучен»! Кароль Войтыла, Папа Иоанн Павел II, несет крест, и сомнений в этом быть не может. Он оставался другом Христу и при немцах, и позже, все годы. Он выдержал тяжкое время Польши десять лет назад, был тяжело ранен тогда, и люди молились о нем и о Польше, зная и веря, что он приносит крестную жертву. Вот – тьма и крест; однако это неразрывно связано с тем, что именно он, впервые обратившись к молодым христианам, напомнил такие нужные слова Евангелия: «Не бойтесь!»
Господь мой и Бог мой!
Под утро, в пятницу, я читала нужную для лекции статью из католического журнала, который издают в Оксфорде. Когда я дошла до слов: «Творение, по словам Папы Иоанна Павла II, это приключение свободы (adventure of freedom)», начались передачи «Эха Москвы» – не ночные, музыка, а известия. Тут и сказали, что Иоанну Павлу очень плохо.
Судя по примечаниям, слова о свободе он сказал в 1998 году, на общей аудиенции. Была она 19 августа, на православное Преображение, а речь его называлась «Dwelling Place of Peace». Перевести это почти невозможно не только из-за того, что теперь «Mip» и «мир» стали одинаковыми. В тексте – пришлось бы, а так – надеюсь на то, что очень многие знают английский.
Сейчас суббота. Не успела я дописать «английский», опять новости. Кардинал говорит, что Иоанну Павлу еще хуже. Вчера мне звонили с какого-то сайта, и я говорила (надеюсь, справедливо), что Папа -самый великий человек ушедшего века, потому что именно он совершил самое нужное чудо, положил конец главной беде, тоталитарным режимам. Один из его предшественников, Бенедикт XV, успел предупредить, что в «настоящем XX веке» особенно опасны дурной порядок и дурная свобода. Мы их сполна получили. В нашей бедной стране 1920-е годы сумели совместить их вполне открыто; потом дурная свобода шла понизу, почти тайно, и многим кажется, что ее не было. Нет, была, и там же, где теперь, – в распутстве и коррупции.
Когда пришел Иоанн Павел II, кончались 1970-е, начавшиеся в 1968-м, у нас – из-за Чехословакии, «у них» – из-за молодежного переворота. По всему миру -ну, по всему Западу – главными стали подростки, сколько бы лет им ни было, с их нетерпимостью, вседозволенностью и беззащитностью. Особенно беззащитными они были у нас, поскольку совсем разложившейся, но все-таки репрессивной власти давить их легче. Тем самым, во «втором мире» дурной порядок снова сочетался с дурной свободой, хотя – иначе, чем в 1920-х.
Какое было мерзкое время! Сейчас его полюбили, забыв (или простив?) очереди, зеленую колбасу, железный занавес. Что до главного зла – бесконечных глумлений, – их уж точно не помнят, нежно вспоминая особую задушевность тогдашних людей. Хорошо, в коммуналке она бывала, особенно – когда напьются, но неуклонно сменялась склокой; а в транспорте, в очереди – пожалуйста, попробуйте вспомнить. Наконец, почему-то забыли, как близок был конец света, причем предсказанная скорбь в советских условиях поистине оказалась бы не сравнима ни с чем.
Осенью 1978-го неожиданно стал Папой славянин из самой знаковой славянской страны. Помните фотографию, где кардинал Вышинский, Примас Польши, опустился перед ним на колени, а недавний Ка-роль Войтыла тоже опустился перед ним? Она лежала у меня на столике страшной осенью 1983 года.
Забыла, когда Иоанн Павел посвятил Россию сердцу Божьей Матери – тогда, в 1983-м, или в 1984-м, оруэлловском году. Слава Богу, Оруэлл ошибся – год был ужасный, но на нем все и кончилось. Почему-то
многим кажется, что советская власть надломилась в 1987-м, 1989-м, 1991-м. Союзписательский «Апрель» быстро стал местом склоки, но ощущение было правильное – да, именно апрель 1985 года. В Страстную субботу ко мне в больницу прибежал Владик Зелинский, которому предстоял допрос по делу Феликса Светова. На следующей неделе был этот пленум. 18 июля Владику (или Андрею Бессмертному) вернули отобранное при обыске. Такого не бывало.