Самая красивая женщина в городе и другие рассказы
Шрифт:
вошел Джеймс Бёркетт.
– присаживайтесь, Джимми.
– только близкие друзья зовут меня "Джимми".
– присаживайтесь, мистер Бёркетт.
по первому же взгляду на Бёркетта можно было определить, что он ненормальный.
великая любовь к себе окутывала его неоновой краской. и ничем ее не свести.
правдой - в том числе. такие не знают, что такое правда.
– слуште, - сказал Бёркетт, прикуривая и улыбаясь вокруг своей сигареты, как темпераментная и оттяжная сучка.
– как это вам мое барахло не понравилось?
серкетарша
и мистер Бёркетт тут посмотрел ему в глаза, так прямо посмотрел ему в глаза, как бы упирая на то, что у него есть ДУША. ты ведь ЛЮБИШЬ то, что делаешь, а так трудно делать это, и только мистер Бёркетт этого не сознавал.
– просто там не было ничего хорошего, Бёркетт, вот и все.
Бёркетт постукал сигаретой о пепельницу - нет, он просто протаранил ею пепельницу, вбивая ее в донышко и выкручивая при этом. потом зажег еще одну и, держа перед собой спичку, еще пылавшую, проговорил:
– эй, послушай, мужик, не надо мне этого ДЕРЬМА тут вешать!
– вы кошмарно пишете, Джимми.
– я сказал, только мои ДРУЗЬЯ зовут меня "Джимми"!
– вы говенно пишете, мистер Бёркетт, по нашему мнению, конечно, и только по нашему мнению.
– слушай, чувак, я эти игры ЗНАЮ! ПОДСОСЕШЬ как надо - и тебя приняли! только ПОДСОСАТЬ надо! а я не СОСУ, чувак! моя работа одна такая!
– это уж точно, мистер Бёркетт.
– если б я был жидом, или педиком, или комми, или черномазым, то все было бы схвачено, чувак, я бы прошел.
– тут у меня вчера был черный писатель, который сказал, что если бы кожа у него была белой, он бы стал миллионером.
– ладно, а как насчет педиков?
– некоторые педики пишут довольно неплохо.
– как Жене, а?
– как Жене.
– хуй сосать надо, значит, а? я должен писать о том, как сосут хуй, а?
– я этого не говорил.
– слушай, чувак, мне только немного рекламы надо. немного рекламы - и я пойду.
народ ПОЛЮБИТ меня! им только УВИДЕТЬ надо мои вещи!
– послушайте, мистер Бёркетт, мы о деле говорим. если б мы печатали каждого писателя, кто только потребует этого, потому что у него великие вещи, долго бы мы не протянули. приходится выносить суждения. если мы слишком часто будем ошибаться, нам конец. вот так все просто. мы печатаем хорошие произведения, которые продаются, и плохие произведения, которые продаются. мы на рынке. мы не занимаемся благотворительностью и, честно говоря, нас не слишком заботит улучшение души или исправление мира.
– но мои вещи ПОЙДУТ, Генри...
– "мистер Мэйсон", пожалуйста! только мои друзья...
– вы что пытаетесь - ОБОСРАТЬ меня?
– слушайте, Бёркетт, вы настырный. настырность у вас выходит здорово. почему б вам не пойти швабрами торговать, или страховками, или чем-нибудь еще?
– а что с моими вещами не так?
– не получается быть настырным и писать одновременно. это мог только Хемингуэй, а потом даже он забыл, как писать надо.
–
– 1955.
– 1955? это в каком смысле?
– это в том смысле, что тогда вы были хороши, но иголку заело. вы до сих пор играете 1955 - снова и снова.
– черт, да жизнь есть жизнь, и я по-прежнему пишу о ЖИЗНИ, чувак! ничего другого нет! какого дьявола ты мне тут вешаешь?
Генри Мэйсон испустил долгий медленный вздох и откинулся на спинку. художники нестерпимо скучны. и близоруки. если у них получалось, они верили в собственное величие, сколь бы плохими они ни были. если у них не получалось, то виноват в этом кто-то другой. не потому, что у них нет таланта; сколько бы они ни воняли, они всегда верили в свой гений. они всегда могли предъявить Ван-Гога, Моцарта или пару дюжин других, кто сошел в могилу до того, как маленькие жопки им отлакировало Славой. однако, на каждого Моцарта приходилось 50.000 несносных идиотов, которые, не переставая, изрыгали гниль. только самые хорошие бросали игру - вроде Рембо или Россини.
Бёркетт закурил еще одну сигарету, снова держа перед собой горящую спичку, пока говорил:
– слушайте, вы же печатаете Буковски. а он оступился. вы же знаете, что он оступился. признай это, чувак! Буковски же оступился, а? правда?
– ну, оступился.
– он пишет ГОВНО!
– если говно продается, то мы будем его продавать. послушайте, мистер Бёркетт, мы - не единственное издательство. попробовали бы кого-нибудь другого? не принимайте наше суждение и всё.
Бёркетт встал.
– а толку-то, к чертям собачьим? вы все, парни, одинаковы! вам хорошая литература ни к чему! всему миру ни к чему НАСТОЯЩАЯ литература! да вы человека от мухи навозной отличить не сможете! потому что вы - дохлятина! ДОХЛЯТИНА, слышал? ВЫ ВСЕ, ПИЗДЮКИ, - ДОХЛЯТИНА! ИДИТЕ НА ХУЙ! ИДИТЕ НА ХУЙ! ИДИТЕ НА ХУЙ!
ИДИТЕ НА ХУЙ!
Бёркетт швырнул тлевшую сигарету на ковер, развернулся, подошел к двери, ГРОХНУЛ ею и исчез.
Генри Мэйсон поднялся, подобрал сигарету, положил ее в пепельницу, сел, зажег свою. с такой работой хрена лысого бросишь курить, подумал он. он откинулся на спинку кресла и затянулся: так радостно, что Бёркетт ушел, такие люди просто опасны - абсолютно безумны и злобны - особенно те, кто всегда пишут о ЛЮБВИ, или СЕКСЕ, или УЛУЧШЕНИИ МИРА. господи, господи. он выдохнул. задребезжал интерком.
он снял трубку.
– к вам некий мистер Эйнсуорт Хокли?
– чего ему надо? мы же отправили ему чек за ЗУД В ЯЙЦАХ И АТАСЫ В ОБЩАГЕ.
– он говорит, что у него есть новый рассказ.
– прекрасно. скажи ему, чтобы оставил у тебя.
– он говорит, что еще не написал его.
– ладно, пусть план оставит. я посмотрю.
– он говорит, что у него нет плана.
– так чего ж ему тогда надо?
– он хочет поговорить с вами лично.
– и ты не можешь от него отделаться?