Самая настоящая Золушка
Шрифт:
Это так похоже на мою прежнюю Катю, что я с трудом держу себя в руках, подавляя желание подойти к ней, сгрести в охапку, даже если начну кровоточить от прикосновения ее кожи, и сказать, что, если в эти три дня она сделала что-то неприятное или плохое — я прощу. Как всегда прощала она.
— Это по работе. — Отворачиваюсь, чтобы не видеть ее лица. Или, скорее, чтобы спрятать свое. — Извини, мне нужно ответить. Это важно.
Понятия не имею, что она делает в этот момент, потому что быстро поднимаюсь на второй этаж и закрываюсь в библиотеке. Изнутри и на ключ, и каждый поворот запирающего механизма громко щелкает в мозгу.
— Что
В моей жизни не так много людей, которых мне хочется убить. Большинство «двуногих» просто проходят сквозь меня транзитным экспрессом, и с большой долей вероятности сломанная микросхема в моем мозгу не сможет запомнить их лиц. Но Витковская — это особенный случай. Рядом с ней я хочу крови, словно древний вампир, которого разбудили, но не догадались покормить.
— Добрый день, Кирилл, — говорит она как всегда приторно-сладким голосом. Одна фраза, а я готов сдавать кровь на сахар, чтобы убедиться, что эта тварь не наградила меня диабетом. — Прости, что звоню без предупреждения, но у нас осталось одно незавершенное дело.
— Если увижу тебя рядом с Катей…
Я запинаюсь, вдруг осознавая, что именно она могла стать тем самым катализатором, «благодаря» которому Катя так странно вела себя в день моего приезда.
Ненавижу журналисток с их погаными длинными носами, которые имеют свойство влезать всюду. Даже в наглухо замазанные бетоном щели. И в сотню раз сильнее ненавижу именно эту, потому что у нее ко мне не просто профессиональный интерес и даже не попытка получить вознаграждение за молчание. Эта женщина вбила себе в голову, что должна получить меня: с деньгами, возможностями, связями и именем. Что мы с ней будем отличной парой.
Меня неприятно передергивает, стоит представить, что было бы, узнай она не только о капиталах, которые я хочу спрятать, но и о моей «особенности».
— Успокойся, дорогой, я не собираюсь соваться к твоей малахольной. — Витковская нарочно выпячивает пренебрежение. — Боюсь, твой бесхребетный ребенок не переживет и пяти минут нашего личного общения. А я не хочу получить статью за издевательство над слабыми и беззащитными.
Хочу сказать, что в уголовном кодексе нет такой статьи, и мой внутренний перфекционист находит несколько существующих альтернатив, но вовремя вспоминаю, с кем говорю. Она нарочно перекручивает и передергивает, нарочно выводит меня на тонкий лед, чтобы я потерял бдительность, поскользнулся и ушел с головой под воду.
— Так, когда мы увидимся и обсудим нашу маленькую проблему? — Витковская перестает жеманничать, потому что даже упоротому актеру не интересно играть, если публика не рукоплещет каждой ужимке.
— Через неделю, — говорю первое, что приходит в голову.
— Это ты говорил неделю назад, — говорит она.
Да, так и было. Но я взял тайм-аут, чтобы моя служба безопасности нарыла на эту длинноносую курицу что-то, что поможет навсегда закрыть ей рот. А потом с Катей случилось… то, что случилось, и мне было просто не до Витковской.
— Через неделю, — повторяю я. И уже совсем жестко, добавляю: — Или можешь трясти моими грязными носками. Посмотрим, кому из нас будет больнее: мне расставаться с деньгами или тебе под катком юристов и адвокатов, которые превратят твою жизнь в общественное достояние.
Это блеф. То, чему было научиться тяжелее всего.
Что чувствует нормальный человек, когда блефует? Зачем сознательно подталкивает
«Просто иногда людям выгоднее тянуть время, чтобы получить желаемое, чем одним махом потерять шанс хотя бы на что-то», — говорила мать, а потом включала мне фильмы обо всяких мафиози и гангстерах, где именно так все и происходило.
Я долго учился блефовать. Но в конце концов эта наука пригодилась мне так же сильно, как и умение правильно улыбаться на публике и смотреть собеседнику на нос, чтобы не обижать его взглядом в сторону.
— Позвони мне в следующую среду, — нервно бросает Витковская. — И на этот раз без «потом» и «через неделю», иначе я напишу такую статью, после которой Ростовы перестанут быть благодетелями и меценатами, а превратится в обычных жадных олигархов, чья империя построена на костях предков простых смертных.
Я разъединяюсь до того, как на языке созревает фраза: «Пошла на хуй».
Испытываю отвращение из-за того, что ее приходится проглотить обратно.
— Кирилл? — Катя осторожно, как мышь, скребется в дверь. — Все хорошо?
Зачем она пошла за мной, если избегает нашей близости так же сильно и на уровне инстинктов, как когда-то избегал я?
Открываю дверь и отхожу, чтобы моя маленькая растерянная жена смогла войти внутрь.
Зря, наверное, потому что ее лицо почти сразу преображается. Становится слишком похожим на взгляд той замарашки, которая вошла в эту комнату — еще неуютную и пустую — и сказала: «Я сделаю свою Волшебную страну и буду приглашать тебя кататься на единорогах».
Я ответил: «Только если ты их дрессируешь ходить под седлом».
А она улыбнулась, протянула руку, чтобы убрать челку с моих глаз, и сказала: «Это же единороги, Принц, им нужно доверять».
Глава двадцать пятая:
Катя
Прошло всего несколько дней, но я начинаю привыкать больше ничему не удивляться и не игнорировать порой даже совершенно странные и непонятные импульсы.
Сначала меня пугает лицо Кирилла, когда он смотрит на экран телефона. У этого мужчины всегда было очень странное лицо, хоть я едва его знала, но в тот момент, когда он долго и не моргая изучает имя звонящего, бледный, почти синюшный туман расползается по его напряженным скулам и твердой, как камень, линии челюсти. И костяшки пальцем словно покрываются изморозью, так сильно Кирилл сдавливает телефон. Если бы раздавил — наверняка издал бы вздох радости.
Все это мне откуда-то известно.
Все это — моя память, которая, несмотря на заслоны, преграды и непроходимые горы, каким-то образом просачивается в реальность и подсказывает, что и когда нужно делать.
Поэтому я иду за Кириллом. След в след, иногда задерживаясь на ступеньках и прислушиваясь, что еще шепчет голос моей стреноженной памяти.
Долго стою перед дверью.
Не решаюсь войти, потому что слышу резкие обрывки фраз, смысл которых мне не понятен. Я пришла не для того, чтобы выслушивать и вынюхивать, искать то, о чем он сказал: повод, почему я предпочла упасть с лестницы лишь бы не быть рядом с ним ни одной секунды. Я пришла, потому что у моего мужа было лицо человеку, которому нужна помощь, пока отчаяние не сожрало его изнутри.