Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)
Шрифт:
Вечерами по коридору стелился едкий дым — на печурках готовили скудную еду, сушили обувь, кипятили баки с бельем, плавили стеарин и лепили из него свечи. После ужина все снова собирались на кухне, слушали по радио последние известия. Кухня была неким клубом, где каждый мог высказаться, найти понимание, поддержку — и в первую очередь у Ольги. Как и всюду, в общежитии неутомимая Ольга была главным действующим лицом; она объединяла самых разных людей, примиряла самых непримиримых противников. Несколько минут, проведенные с ней, поднимали настроение на целый день. Все в один голос называли ее «сердечной, отзывчивой, душевной».
Общежитие почти не отапливали; крайне редко в батареях слышалось бульканье и в комнатах становилось
— Давайте-ка вот что! Постелим матрацы у батареи и выспимся на полу по-царски. А перед сном тихонько споем прекрасные русские песни, — и она вполголоса затягивала «Степь да степь кругом…», затем «В низенькой светелке огонек горит…».
Комнату рядом с кухней занимала Тоня Бровкина, которая до войны жила на Правде. Ее муж был на фронте, а она, имея двоих малолетних сыновей, работала в литейном цехе. «Фигуристая», с «каштановыми» волосами Тоня, после увольнения Ольги, считалась «первой красоткой» на заводе; мужчины засматривались на нее, но она не замечала их — была полностью поглощена заботой о детях и беспокойством за мужа. Однажды один молодой литейщик попытался ее обнять — то, что за этим последовало, позднее пересказывали как невероятный случай — Тоня так вспыхнула, с такой яростью оттолкнула парня и стала наносить ему пощечины, что рабочие подумали, она сошла с ума. Ее еле оттащили от обалдевшего несчастного литейщика.
Рядом с Тоней жила еще одна работница завода — Катя Синькова. У Кати была обычная внешность, но звали ее «шикарная женщина», потому что она носила модное крепдешиновое платье и всегда резко пахла духами. Как и Тоня, Катя была женой фронтовика, но вела себя вызывающе; к ней наведывался комендант общежития, всемогущий Маркович, здоровенный, с двойным подбородком мужчина, который каким-то образом избежал мобилизации. Женщины в общежитии звали его «тыловой крысой», а мужчины «упитанным», из тех, у кого «сытая жизнь» и «маленькой сошкой с большими амбициями». Появляясь в общежитии, Маркович быстро, «для порядка», обходил умывальни и кухни, потом надолго исчезал в Катиной комнате, причем всегда входил со свертком впечатляющих размеров, а уходил без него — женщины шушукались, что «крыса приносит Катьке крупы и сало».
— Война войной, а молодость проходит, — цинично, без всякого смущения говорила Катя на кухне. — Я вообще в любовь не верю. Жизнь-то проще. У нас с муженьком и не было никакой любви. Так… сожительствовали… Он там небось уже какую кралю завел, связисточку или сестричку милосердия. У них ведь там не только бои, есть и передых.
— И как она может так рассуждать, — возмущалась Ольга. — Она в любовь не верит. Во что же тогда верить?!
— Катька просто дура! — резко говорила Тоня. — У нее ни стыда, ни совести нет. Все строит из себя кого-то. Считает, что у нас все бабье, а у нее бабочка. Тоже мне целлулоидная красотка!
С наступлением зимы, после «специального разрешения» коменданта, «буржуйки» из кухни перенесли в комнаты, а трубы выставили в форточки и общежитие окутала дымовая завеса. Для печурок по всей окрестности собирали щепки, ветки; на поиски топлива отправлялись целыми семьями, и случалось некоторым везло — находили куски торфа и угля. Готовили на печурках в основном баланды из всего, что можно было достать — «супы-фантазии», как их называла Ольга.
На продуктовые карточки выдавали хлеб и перловку; суточная норма была ничтожно мала и все обитатели общежития, кроме Кати, сильно похудели. Но то суровое время сплачивало людей: в общежитии жили по-родственному, всем делились друг с другом: обувью, одеждой, вареной картошкой, сухарями, и что особенно дорого и примечательно — радовались, что могут поделиться.
В свободные от работы вечера женщины собирались у Ольги, «коротали время за чаем у огонька» — совсем как когда-то на
— Мы, девчата, все выдержим, — говорила Ольга. — Конечно, кое-кто и сейчас живет неплохо. Некоторые пользуются бедственным положением людей, за бесценок скупают одежду, вещи. Ну да ничего, после войны разберемся с этими зажиточными… Представляете, у нас на хлебозаводе у одной женщины живет кот. Так он таскает колбасу у зажиточных соседей и приносит хозяйке, — Ольга пыталась шутить, прекрасно понимая, что шутки снимают напряжение, отвлекают от мрачных мыслей.
— Мы все выдержим, — уверенно повторяла она. — Ведь мы, русские женщины, двужильные…
Анатолий с работы шел медленно, устало, по дороге отыскивал в снегу какие-нибудь обледенелые палки для «буржуйки». Входил в комнату, протирал запотевшие очки, снимал старое демисезонное пальто, калоши, пиджак с тонко очиненными карандашами в верхнем кармане и дюралевыми обрезками в боковых. Обрезки собирал на заводской свалке — из них они с сыном делали электроплитки. После ужина сын крутил дрель с зажатым в головке железным прутом, Анатолий направлял проволоку — делал спираль. Потом Анатолий нарезал из дюрали полосы, загибал их на болванке, сын сверлил дырки. Все части склепывали — получался каркас плитки. В воскресенье приходили на барахолку, покупали изоляторы, прилаживали их к каркасу и готовое изделие отдавали спекулянтам. За неделю делали две плитки.
Сам Анатолий никогда не занялся бы подобным приработком — настояла Ольга. Предприимчивая, волевая, она сшила на руках одеяло из лоскутов и продала его на барахолке-толкучке. Там же, на барахолке, от практичных людей она и узнала о ходовых товарах и способах их изготовления.
Вскоре на вырученные деньги от продажи плиток Анатолий с Ольгой купили на толкучке швейную машинку, собранную неизвестно из чего — она напоминала модель паровоза с вывернутыми наружу внутренностями. Но уж очень понравился Анатолию ее владелец. Среди орущей, колготящейся толпы он спокойно стоял, прислонившись к забору в промасленном комбинезоне, с ящиком инструмента через плечо. Стоял и смолил «козью ножку», рядом красовался продаваемый агрегат.
— Вы не смотрите, из чего она сделана, — хрипловато сказал мужчина. — Работать будет, как вечный двигатель. Я вообще-то механик. Эту штуковину сделал жене, да вот она померла нынче.
И машинка действительно работала пятнадцать лет безотказно, после чего Ольге купили другую, которая выполняла множество операций, но старую верную помощницу она помнила всегда. Ольга подарила ее Тоне Бровкиной, и новой хозяйке машинка прослужила без поломок много лет.
Ольга начала шить платья для продажи. Еще в юности от матери она переняла основы швейного ремесла и теперь быстро стала отличной портнихой. Ей помогали дети: дочь обметывала швы, сын бегал на кухню — набивал утюг углями. По воскресеньям Ольга ходила на толкучку. Вначале, будучи неопытным продавцом, она часто отдавала платья дешевле, чем они обходились, но потом научилась торговаться, расхваливала свои вещи.
Семейное предпринимательство принесло ощутимый доход: стали вылезать из долгов, лучше питаться, даже отправили посылку родным в Москву с патокой-мальтозой и лярдом, а спустя некоторое время, на барахолке купили поношенные валенки, которые время от времени Анатолий подшивал кожей.
— В те годы все заводчане подрабатывали, — вспоминала Ольга. — Бухаровы (тоже правдинские) всей семьей шили стеганные ватные одеяла. Чистовский с сыновьями делал «буржуйки», а сразу после войны, собирал радиоприемники. Его старший сын учился в техникуме связи и однажды нелепо пошутил: залез под кровать, дождался, когда мать войдет в комнату и по самодельному радиоприемнику сообщил, будто на их облигации пал крупный выигрыш. С его матерью стало плохо…