Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)
Шрифт:
Мы проговорили часа три, не меньше. За это время я выпил несколько чашек кофе и выкурил с десяток сигарет, но, видимо, произвел на нее впечатление — она попросила проводить ее до общежития аспирантов и, прощаясь, придумала хороший повод увидеться на следующий день.
— Я постараюсь уговорить вас съездить к нам, — сказала, протягивая узкую крепкую ладонь. — К тому же, у меня здесь, в Москве, никого нет, а с вами можно поговорить.
Весь следующий день я думал о ней. Статья о режиссере писалась плохо: набросал какой-то сумбурный план, исчеркал пять страниц, потом прочитал — все
— Мы договорились в начале шестого, а сейчас уже около семи, — недовольно выговорила она.
— По-моему, мы договорились от шести до семи, — начал оправдываться я.
— Нет, в начале седьмого. У тебя неряшливая память. У вас, — поправилась она.
— Ну, извините, — я примирительно взял ее за локоть, но она отдернула руку.
Только мы сели, как назло, подходит знакомый журналист, любитель посмаковать анекдоты. Мы сели в углу, в укромном месте. Нет, на тебе — этот прилипала! И главное, как нарочно, накануне ни с того ни с сего подумал о нем: «Что-то давно его не видно». И вот — пожалуйста! У меня всегда так: год не вижу человека, стоит о нем вспомнить — на следующий день встречу как пить дать. Ну, этот говорун, ясное дело, мимо не пройдет. Вот и на этот раз подскочил да еще подсуропил:
— Ого! Привет! Ты, как всегда, с новой девушкой!
Этот тип, сколько ни встречал меня одного, делал вид, что не замечает, но увидит с женщиной — сразу подкатит: «Привет! Как дела?».
Но она, молодчина, сразу торопливо вмешалась:
— Извините, нам нужно поговорить.
Я взял себе кофе, ей — яблочный сок. Она, как и обещала, начала рассказывать о себе, о своем таежном поселке, про деревья, прокаленные солнцем, про труднопроходимые тропы и свежескошенные луга, про то, как она учительствует в сельской школе, про своих братьев — «невозмутимых мужчин», которые «никогда не говорят обиняками».
— …Они сдержанные, понимаешь? Понимаете? — пояснила она. — Не то что городские мужчины, балаболы… А вот мой отец, — она достала из сумки фотографию, и ее лицо просветлело.
На фотографии был высокий прямой мужчина с бородой; в одной руке держал ружье, другую положил на голову лохматой собаки.
— Отца все уважают, — притихшим голосом сказала она, — потому что он справедливый и добрый… Он личность, в нем есть то, чего нет в других, что свойственно только ему.
Она смотрела на снимок, как на икону, и, судя по проницательному, испытующему взгляду мужчины, делала это не зря.
— А рядом с ним наш Буран. Он отважный, ни секача, ни медведя не боится. И он красивый. Видишь, какая у него длинная седая шерсть?
Она совсем перешла на «ты».
— Он однажды спас мне жизнь. Мы тогда шли на лодке по порожистому притоку. На моторе. Отец, Буран и я. Был сильный ливень, и отец соорудил на лодке навес, натянул брезент, чтобы нас не заливало. Мы шли около отвесного берега. Вдруг услышали гул и поняли: приближается обвал. Отец взял на середину реки, но мы не успели: часть берега отделилась и рухнула в воду. Лодку подкинуло, перевернуло, и она быстро погрузилась. Я
У нее была хорошая, открытая улыбка, она по-новому осветила ее лицо. Эта внезапная улыбка выдала в амазонке женственность и добросердечие.
— Я очнулась на берегу, — продолжала она. — У нас все утонуло, а стояла осень и холод был лютый. Но у отца в кармане всегда был загашник — непромокаемый кисет со спичками. Он развел костер… В ливень это очень трудно. Представляешь, кругом потоки воды и грязи, но он нашел место под елью, уложил прутья, поджег, раздул, костер занялся, и сразу на душе как-то радостно стало… А это наш дом…
Она показала еще одну фотографию, на которой был добротный сруб с крыльцом и резными наличниками.
— У нас чистое жилье… С утра мои мужчины уходят на охоту, я навожу чистоту, готовлю — все как положено: мужчина — добытчик, женщина — хранительница очага.
— А где ваша мать?
— Умерла, — она глубоко вздохнула и убрала фотографии. — Умерла, когда я была совсем маленькой.
Ей явно не хотелось вспоминать об этом, и я пришел ей на помощь:
— У вас, наверно, зимой отлично?
— У нас зимой необыкновенно, — мечтательно произнесла она и снова улыбнулась. — Все укутано снегом, разрисовано. А морозы бывают! Вам такие и не снились. Ночью воздух так промораживается, что избы трещат. У вас здесь чуть двадцать градусов, все боятся нос на улицу показать, занятия в школе отменяют. А у нас под сорок, но ребята бегут. Даже радуются морозу… Бывает, конечно, пурга, снежная круговерть, но редко. В основном у нас тихо. Снег падает, сугробы множатся… Солнце появится над тайгой, и все расцвечивается. Необыкновенно красиво, такого нигде не увидишь.
— Да, — согласился я, окончательно решив приехать в тайгу.
По пути к общежитию она некоторое время выспрашивала о моей жизни, потом рассказывала о своей работе в школе. За разговорами я несколько раз пытался ее обнять, но она каждый раз отстранялась и смотрела на меня с каким-то монашеским укором.
Мы остановились около общежития, и она внезапно смолкла на полуслове, потом посмотрела долгим взглядом и вдруг порывисто поцеловала меня и исчезла за дверью. Я уже ничему не удивлялся.
Возвращаясь домой, я невольно сравнивал ее с другими знакомыми женщинами: она была чище, искренней, прямодушней всех.
Я пришел в кафе раньше времени. Она уже сидела за крайним столом и нетерпеливо посматривала на вход. Ее лицо было непроницаемо, но по блеску глаз я догадался — ее что-то тревожит.
— Я давно здесь, — тихо сообщила она и добавила с обескураживающей прямотой: — Из-за тебя. Сегодня ночью я поняла — ты назначен мне судьбой… Трудно представить более разных людей, но… кто знает… Я должна тебе кое-что сказать…