Самая темная ночь
Шрифт:
«Стало быть, Роза – его сестра», – отметила про себя Нина. Та самая Роза, что так волнуется и пожелает выспросить у них все подробности.
– Кто же заботился о детях после смерти твоей матери?
– Роза взяла все на себя, и тетушки ей иногда помогали. Я в то время не был рядом – в четырнадцать меня отдали в школу далеко от дома, и я вернулся только после того, как погиб Марко. Папа уже не мог справляться на ферме в одиночку, а Маттео и Пауло были слишком маленькими для тяжелой работы.
– Мне очень жаль. Твою маму жаль, и Марко,
– Так и было. Да и сейчас не легче. Я должен тебе сказать еще кое-что…
– Что? – спросила Нина, внезапно встревожившись.
– Я учился в семинарии. Собирался стать священником. Вот от чего мне пришлось отказаться, когда я вернулся домой на подмогу своей семье. – И без того серьезный тон Никколо сделался почти мрачным.
Нина кивнула, пытаясь это осмыслить, и вдруг вспомнила: католическим священникам запрещено вступать в брак.
– А теперь, значит, для тебя и вовсе нет пути назад. Из-за меня…
– Возможно, для окружающих это именно так и выглядит, но мы-то с тобой знаем правду. И отец Бернарди тоже знает.
– Твои родные расстроятся. Отец…
– Он знает, что у меня и без того были сомнения в своем призвании. Он поймет.
– А сестра? Марио намекнул, что у нее будет много вопросов к тебе.
– У Розы доброе сердце. Она всем нам желает самого лучшего, и то, что я бросил семинарию, ее не обрадовало. Так что моя женитьба… огорчит ее еще больше.
– Огорчит настолько, что она сильно опечалится? Или настолько, что она разозлится на тебя?
– Не знаю. – Никколо горестно улыбнулся. – Наверное, и то и другое. Но она оттает. Я ее знаю.
– Ясно. Что ж, спасибо, что ты меня предупредил.
Нина и правда была благодарна ему за откровенность, но это признание ее обеспокоило. Она никогда не задумывалась о том, что означает для человека выбор пути католического священника, но знала, что это дает определенное положение в обществе, и теперь вдруг оказалась помехой для Никколо: ему уже не достичь этого положения, и неважно, что на самом деле он на ней не женился и не нарушил обетов Господу, если уже приносил таковые в прошлом. Для семьи Никколо она станет тем самым человеком, заставившим его свернуть с пути истинного и отречься от своей мечты стать служителем Церкви. Так что можно не удивляться, если все его родственники повернутся к ней спиной.
Они шли к какой-то деревне – впервые с тех пор, как покинули Кампальто, поскольку Никколо до этого момента старался держаться тихих окольных дорог. Деревня представляла собой жалкую горстку домов на перекрестке. Еще здесь была маленькая площадь с фонтаном и церковь возвышалась над другими постройками. Когда они проходили мимо фермы на самой окраине, какая-то женщина замахала им рукой и окликнула Никколо по имени.
– День добрый, тетя Нора! Сад у вас чудесно цветет в этом году! – ответил на приветствие Никколо, но не остановился и зашагал дальше, а женщина, с улыбкой проводив его взглядом,
– Это кузина моего отца, – пояснил Никколо.
– У тебя повсюду родственники!
– Есть такое дело. Отец был одним из двенадцати детей в семье, а у матери шестеро братьев и сестер. Так что кузенов и кузин у меня не счесть.
– А у нас вся семья – я да родители. Они поздно поженились, и дедушки с бабушками умерли до моего рождения. У мамы была сестра, намного старше ее, но она тоже умерла, когда я была маленькой.
– Ну, в Меццо-Чель от родственников у тебя отбоя не будет. Все начнут совать нос в твои дела и захотят составить о тебе мнение.
– Прямо как у нас в гет… – начала Нина, но Никколо ее тотчас перебил:
– Тс-с! – и покачал головой.
– Да, прости. Я хотела сказать, что у нас с соседями был один на всех тесный мирок.
– Я понимаю, тебе будет трудно молчать о своих родителях и друзьях, но это нужно ради твоей безопасности. Зато ты сможешь рассказывать о них мне, когда мы будем оставаться вдвоем.
Они почти обогнули деревню, уже приближались к повороту; Никколо остановился и указал на еще одну горстку домов в отдалении:
– Видишь церковь с колокольней? Под ярким солнцем они кажутся белоснежными. Это и есть Меццо-Чель.
– Но та деревня выше по склону! Почти на полпути к вершине!
– Отсюда только так кажется, клянусь тебе. Мы доберемся туда за час.
Они снова зашагали вперед, а солнце припекало все сильнее, и вскоре мокрые волосы уже противно липли к шее и вискам Нины. По дороге она где-то обронила носовой платок и теперь на ходу утирала пот с лица рукавом.
– Ты в порядке? – спросил Никколо.
– Да. Только очень жарко.
Нина сосредоточилась на ходьбе, решив, что надо просто двигаться вперед, раз уж она не в силах ничего сделать с пропотевшими волосами и обожженной солнцем кожей, пока они не дойдут до дома Никколо. Все что она могла в данный момент – идти и не останавливаться.
– Вот, возьми. – Никколо протянул ей влажную тряпку, спасительно прохладную. – Она чистая, тетя Элиза завернула в нее хлеб.
Нина в жизни не испытывала ничего приятнее прикосновения этой влажной тряпки к разгоряченному лбу и шее.
– Далеко еще? – осмелилась она спросить.
– Не больше получаса пути. Если посмотришь вверх, сама увидишь – нужно одолеть еще один холм, и мы на месте.
Но Нина слишком устала, чтобы поднять голову. Слишком устала, чтобы беспокоиться о том, что после ночи на голой земле у нее ломит все тело, что ей отчаянно хочется есть, что она умирает от зноя и чувствует себя бесконечно несчастной. Думать о волдыре, набухшем на левой пятке, и о том, как у нее саднит обгоревшая кожа на лице, она не хотела, а о том, до чего ей грустно, одиноко и бесприютно вдали от родителей, попросту не позволяла себе. Нет, она не станет думать о том, что потеряла. Она не станет…