Самервил (рассказы)
Шрифт:
– А постель-то у тебя...
– сказала тетя Спенсер.
Он молчал и представлял себе мокрый след на матрасе.
– Ну чего так смотришь? Я маме не скажу.
– Ой.
Она подошла к двери. Он сказал:
– Можно я навещу мисс Рис?
– Что ты. Доктор Маккей придет с минуты на минуту.
– А что с ней?
– Да ничего особенного, простуда небось.
– И вышла. Он вспомнил ее слова "плохое дыхание" и подумал про газ и как он открыл окно, а мисс Рис лежит под самым окном. Снегу еще навалило. Он никому не скажет, да и что говорить?
– Если закутаешься потеплее, можно на дворе поиграть, - сказала тетя Спенсер.
Он скатывал шар для головы снежной бабы, больше, больше, и тут синяя машина доктора Маккея стала у лечебницы. Он подумал: вот хорошо, теперь мисс Рис не умрет.
Снег налип на красные варежки, прошел насквозь, и пальцы горели от холода, будто он прищемил их дверью. Он все скатывал бабу. Перед самым обедом доктор Маккей спустился по лестнице, сел в свою синюю машину и осторожно отъехал.
После обеда Хаггит и няня О'Киф больше часа играли с ним на кухне в пьяницу и подбрасывали в печку дрова и уголь большими кусками. Он у них четыре раза выиграл.
– Прими от кашля капли вишневые, - сказала Хаггит, тасуя карты, и от карт на него пахнуло сладким, острым. Снова пошел снег. Он подумал: тут хорошо, лучше не надо. И, может, автобус Уэзеби еще где-то застрянет.
В полпятого тетя Спенсер и О'Киф понесли наверх чай, а без двадцати пять О'Киф вернулась на кухню.
– Рис умерла.
Он забыл, что надо притворяться больным, а теперь-то чего уж. Он сидел на табуретке и пил горячее молоко.
– Я тебе под кроватью горшочек поставила, - сказала тетя Спенсер.
От отвел от нее глаза, стараясь не представлять себе навсегда застывшую на высокой постели, мертвую мисс Рис. О том, что в номер седьмой теперь поселят кого-то другого и слова "по коридору перед Рис" утратят свой смысл, он и подумать не мог.
– Я сестре ее позвонила. Да им-то что. Рады небось денежки свои приберечь. Богатые, а жадные... вот ведь бедняжка.
Но никто не удивлялся, никто не беспокоился.
В десять минут восьмого распахнулась кухонная дверь. Уэзеби отряхивала снег с зеленого пальто.
– Рис умерла, - сразу сказала О'Киф.
Он опустил глаза на свое молоко. Уэзеби пошла искать тетю Спенсер. Из-за погоды она только походила по магазинам в городе, а до замужней сестры не добралась.
Огонь полохнул, плюнул в него угольной щепой, как шрапнелью. Пламя было сине-зеленое.
– Пневмония, - сказала тетя Спенсер в дверях кухни.
– А Маккей чего-то про экспертизу плетет.
Он спиной почувствовал, как Уэзеби двинулась к нему через кухню.
– Хоть этого наверх отвести, - сказала она.
– Одной заботой меньше.
Он смотрел ей на ноги, они были искореженные, под черными больничными башмаками выпирали мозоли. Сзади тетя Спенсер стряхивала градусник. Она сказала:
– Там у него горшочек под кроватью стоит.
Он пошел за няней Уэзеби из кухни, потом по линолеуму первого марша.
Осси
Увидев, кто жмет руку капеллану на пороге англиканской
Но Осси, в общем-то, уже ничем не мог меня поразить. В последний раз я встретил его за двенадцать лет до этого при столь же нелепых, но для него вполне естественных обстоятельствах, и тоже в Италии.
Я тогда охотился за одной картиной и собрался в Кёльн на аукцион. Из-за забастовки персонала в аэропорту мне в последнюю минуту пришлось взять билет на миланский ночной экспресс, и там-то, в зале ожидания первого класса, я наткнулся на Осси.
Этот зал мне всегда напоминает захиревший лондонский клуб. Тут мрачно, по стенам громоздятся полированные темные секретеры, а высокие стулья, обитые темно-красной кожей, закрепленной гвоздями, похожи на собранные во множестве папские троны. И вот Осси сидел, как папа, покоя руки на подлокотниках, откинув голову и закрыв глаза. Я подумал, не болен ли он раньше он часто болел, - у него была какая-то кисло-белая кожа и под глазами красные пятна. Мы точные ровесники, но даже в школьную пору, когда мы с ним дружили, Осси всегда выглядел намного старше меня. Усталость и искушенность появились на его вытянутом лице, возможно, с самого рожденья.
В ту ночь я обрадовался при виде его, потому, наверное, что мы не встречались с конца войны, а стало быть, воспоминанья, в которые он мог бы удариться, успели повыветриться. Я внимательно оглядел надменную мину, а потом тронул его за руку. Легкие до странности, веснушчатые веки вспорхнули как жалюзи. Больше в лице ничего не дрогнуло.
– Осси...
Это мне уже действовало на нервы: сидит, вонзив в меня свинцовые глаза, и не только не удивляется, но просто не узнает. Волосы, еще густые, хотя и с проседью, были у него длиннее, чем носили тогда мужчины - даже мужчины вроде Осси; они кустились за ушами и свисали на лоб.
– Я же Теренс Хэллидэй.
Еще несколько секунд он не шевелился, а затем сокрушительный вздох будто зародился где-то у него в недрах, поднялся волной, набрал силу, наполнил все тело, поверг в дрожь и, наконец, вырвался изо рта:
– Знаю, мой милый, конечно, знаю!
Он всегда подвывал подчеркнуто, но сейчас - с особенной растяжкой, и, говоря, он знакомо, нетерпеливо дернул рукой.
– Вот так встреча! Что тебя занесло в Милан, Осси?
Но сам я почувствовал фальшь в своем голосе - неуемный энтузиазм и сердечность, а ни того, ни другого Осси не выносил.
– Я поезда жду. Я уже пять часов тут.
– Пять часов? Ты опоздал?
– Нет. Ты же прекрасно знаешь, я всегда панически боюсь опоздать на поезд.
Что правда, то правда.
– Единственная гарантия - очень загодя приехать на вокзал.
– Да, но пять-то часов, Осси!
Он нетерпеливо мотнул головой.
– Тут сложное стечение обстоятельств. Было два поезда, к одному я мог поспеть за полчаса, а к другому за пять. Я выбрал второй.
– Господи, и что же ты тут делаешь?