Самервил (рассказы)
Шрифт:
– У вас сын?
Ему не ответили. Только шипел огонь и что-то нашептывала на ухо отцу дочка.
Кюре пощупал личико новорожденного. И тесную комнату покрыл голос Альбера:
– Вы одеялко-то сдвиньте, кюре. Сами гляньте!
Тельце чудно смялось все на один бок. На спину налип горб и коленями оканчивались ножки.
– Гляньте лучше. Смотрите, чем нас Господь наградил.
А этой зимой умерла у них дочка.
– Почему не он!
– выл Альбер.
– Что бы ему-то помереть!
Кюре Беньяк в первый раз за всю жизнь не увидел в случившемся смысла, как сегодня он увидел
Огонь догорал. Кюре размял затекшие ноги и побрел спать. А тот проклятый вопрос его не отпускал.
Хоронили мадам Кюрвейе во вторник. День был серый, промозглый, народу собралось мало. Кюре чувствовал себя старым, больным, потерянным - прожил жизнь, а к правде и не приблизился.
Наутро еще похолодало. Если холод продержится, виноград весь сгниет и такие, как Пиге, останутся на зиму без денег.
У кладбищенских ворот он помешкал. Кто-то уже прошел туда, и вряд ли это мадам Машо, которая убирала могилы и расчищала тропки, для нее еще рано. Кюре прошел в ворота.
Марсель Пиге на корточках, тихонько рылся в земле на могиле мадам Кюрвейе. Горб у него на спине вырос с ним вместе, и голова вдавилась в плечи. К культям ему прикрепили деревяшки, и, обвязанный ремнями по плечам, он нескладно переваливался на костылях. Ему уже исполнилось двадцать, совсем взрослый, но лицо осталось детское, нежное, голое. В деревне кое-кто побаивался его, а ребятишки шумно бегали за ним и передразнивали, припадая на ногу. Марсель не обижался, смотрел и, когда считал, что у них хорошо выходит, хлопал в ладоши.
Услышав шаги, он оглянулся, улыбнулся своей широкой, робкой улыбкой и снова стал копать.
– Марсель? Ты что тут делаешь? Это могила мадам Кюрвейе.
Тогда он поднялся, сровнял ямку, взял кюре за руку и потянул прочь. Вместе они дошли до самой пристройки.
– Пожаловал, - разворчалась Амели.
– Надоело за ним следить, и где его только носит. Небось не маленький. Что ему сделается?
Марсель улыбнулся и потянулся ее облапить.
А кюре Беньяк вернулся к могиле, разрыл кучку земли и нашел там яркие четки, зеленые и красные. Марсель их повсюду таскал с собой, в руке или в кармане, ими тешился. Он их перебирал, считал, прижимал к лицу и смеялся. Он просто не мог с ними расстаться. И вот принес на могилу мадам Кюрвейе.
Кюре согнулся и снова их закопал, а потом распрямился, с трудом, не сразу, до того затекли и разболелись у него ноги. И кое-как он побрел домой. Лило. Он насилу добрался до своего кресла. Мари только еще развела огонь, в комнате было холодно. Он долго сидел один и думал про мадам Кюрвейе, и Марселя, и про подарок Марселя - четки, зеленые и красные, которые на все сразу дали ответ.
Он пережил старуху всего на две недели.
Друзья мисс Рис
– Тебя тут не хватало, - сказала Уэзеби, но только тихонько, сквозь зубы, потому что в любую минуту могла войти старшая сестра, а старшая сестра была его тетя.
– Надоел... и так тошно.
Она нагнулась, ткнула угли черной кочергой, они жарко треснули, как маковки, и осыпались зернами искр. Он следил за ней тайком, искоса, ему стыдно было, что она его так не любит. Лицо ему обдало жаром камина.
Тетя Спенсер сказала:
– Молоко выпьешь тут, на табуретке.
Но она просто говорила строго, а сама была добрая. Он ее знал всегда.
– Я в какой комнате родился?
– В шестом номере, рядом с бывшей детской, по коридору перед Рис.
Он это выучил, как стишок. Он спрашивал, она отвечала, мелькая в дверях, разнося туда-сюда подносы, судна, белые кувшины, от которых шел пар, - и всегда в одних и тех же словах.
– В шестом номере, рядом с бывшей детской, по коридору перед Рис.
А вот маме жалко было так ответить.
– Я в какой комнате родился?
– Ах, ну что за глупости, неужели нельзя запомнить, сто раз одно и то же спрашиваешь, я же тебе говорила...
Уэзеби насыпала в огонь еще угля, большими кусками, в камине стало темно. Тепло сразу сползло у него с лица. Уэзеби прижимала к животу левой рукой белый крахмальный фартук. Снова хлопнула дверь, звякнули на заставленном подносе стаканы. Где-то тренькнул звонок. Он посмотрел на стеклянный щит. На щите были номера и такие красные язычки. Если кто позвонит, язычок болтается, болтается, болтается под тем номером. Он подумал: вот бы шестой, хоть бы шестой. Он зажмурился, снова посмотрел. Нет, не шестой. Девятый. Из шестого при нем ни разу еще не звонили.
– В шестом номере, рядом с бывшей детской, по коридору перед Рис.
Но Рис тоже никогда не звонила.
Тетя Спенсер говорила:
– Ей никогда ничего не надо.
А Уэзеби все равно ее ненавидела и, только старшая отвернется, все ворчала, как надоела ей эта Рис.
Он нагнул к лицу чашку со стынущим молоком и лил его в рот по каплям. Он хотел пить подольше, а то Уэзеби сразу заметит, когда он кончит. И: "Ну, марш наверх, хоть от тебя-то избавиться, живо давай".
Уэзеби всегда была тут, в лечебнице на Кедровом Поле, и Рис тоже была тут, всегда, в седьмом номере. Он ненавидел Уэзеби, зато он был другом Рис. "Мисс Рис", - поправляла мама. И мама немного беспокоилась, не вредно ли ему без конца навещать такую больную. Но потом она решила, что ничего.
Он думал: вот был бы ужас - лежать в седьмом номере, как мисс Рис, и чтоб за тобой вечно следила, кормила тебя, укладывала спать и пилила Уэзеби.
– Для тебя она няня Уэзеби...
Как-то раз он вспомнил, что самый первый человек, которого он увидел, была Уэзеби, он даже запомнил ее лицо с того самого дня, как родился тогда, в шестом номере.
– А какой я был?
– Хороший, здоровый ребенок, - сказала тетя Спенсер, она разглядывала на свет фарфоровый поильник - искала трещину.
– Красный.
– Это Уэзеби прошипела сзади, с темной лестницы.
– Красный и противный. И визжал.
Верхние зубы были у нее большие, желтые, редкие и торчали из-под губы вперед, как навес. Он поскорей отодвинулся на своей табуретке.
Молоко было густое, сладкое. Он набрал полный рот, повертел языком, утешился.
– Нас сегодня не будет допоздна. И лучше всего тебе ночевать в лечебнице, - сказала мама.
– Тебе будет весело.
Он отвел глаза и посмотрел за окно, в сад, на остатки стаявшего снега, пятнастого и грязного, как то белье, которое спускали на специальной тележке к тете Спенсер прямо в прачечную.