Самодержец пустыни

Юзефович Леонид Абрамович

На слушателей речь Унгерна большого впечатления, видимо, не произвела, все это они слыхали не раз. Джалханцза-хутухта благословил барона, затем обоих гостей проводили в рабочий кабинет Богдо. Комната была обставлена просто: китайский лакированный столик с письменным прибором и шкатулкой, где хранились государственные печати, низкое кресло, бронзовая жаровня с железной трубой. За креслом – маленький алтарь с позолоченной статуей Будды. Пол устилал пушистый желтый ковер, на стенах виднелись изображения знака “суувастик”, монгольские и тибетские надписи. Хозяина кабинета на месте не было, он молился в соседней комнате. Там, как объяснил секретарь, “происходила беседа между Буддой земным и Буддой небесным”. Пришлось подождать около получаса. Наконец появился Богдо-гэген, одетый в простой желтый халат с черной каймой. Не видя, но чувствуя, что в комнате кто-то есть, он спросил у секретаря, кто это. “Хан цзянь-цзюнь,

барон Унгерн, и с ним иностранец”, – ответил секретарь. Оссендовский был представлен, хотя в дальнейшей беседе участия не принимал. Унгерн и Богдо-гэген о чем-то “говорили шепотом”, без переводчика [175] . Наконец барон “склонился перед Богдо”; тот возложил руки ему на голову, прочел молитву, потом снял с себя “тяжелую иконку” и повесил ее на шею Унгерну, сказав: “Ты не умрешь, а возродишься в высшем образе живого существа. Помни об этом, возрожденный Бог Войны, хан благодарной Монголии!” Не известно, каким образом Оссендовский понял эту речь, но ему “сделалось ясно, что живой Будда благословляет “кровавого генерала” перед его смертью”.

175

Насчет того, насколько Унгерн владел монгольским языком, есть разные мнения. Одни утверждали, будто он говорил на нем чуть ли не свободно, другие – что знал всего несколько слов. Надо думать, истина лежит где-то посередине.

Позднее, когда Азиатская дивизия уже двигалась к русской границе, в Цогчине и в храмах Гандана служили молебны о даровании барону победы, и ламы были искренни в своих молитвах – не только потому, что перед выступлением Унгерн пожертвовал столичным монастырям 10 тысяч мексиканских долларов. В его успехе они видели возможность избавиться от него. От поражения ничего хорошего ждать не приходилось, в таком случае или он сам должен был вернуться обратно, или на смену ему прийти красные. Однако Богдо-гэген, его министры и ламы заблуждались, полагая, что при победе Унгерн навсегда останется в России. Он вынашивал совсем иные планы.

Перед походом его терзали дурные предчувствия и мысли о смерти, но Оссендовский сгущает краски, рассказывая о якобы всецело владевшем им чувстве обреченности. Под его пером Унгерн, как герой античной трагедии, твердо идет навстречу Року, хотя сознает, что впереди его ждет неминуемая гибель. На самом деле при всех колебаниях и сомнениях он не переставал верить в успех. Правда, использовать его он собирался иначе, нежели предполагали и его собственные соратники, и монголы.

За день до выступления из Урги, 20 мая, Унгерн писал Грегори: “Я начинаю движение на север и на днях открою военные действия против большевиков. Как только мне удастся дать сильный и решительный толчок всем отрядам и лицам, мечтающим о борьбе с коммунистами и когда я увижу планомерность поднятого в России выступления, а во главе движения – преданных и честных людей, я перенесу свои действия на Монголию и союзные с ней области для окончательного восстановления династии Цинов, которую я рассматриваю как единственное орудие в борьбе с мировой революцией”.

Победа над красными в Забайкалье была для Унгерна не целью, а средством воплотить в жизнь “выстраданный кровью”, как он говорил, и “стоивший ему целого ряда мучительных бессонных ночей” давний план создания Центральноазиатской федерации под эгидой возрожденной Поднебесной Империи. Затяжная война в Сибири, на Урале и на русских равнинах должна была продолжаться уже без него. На допросах он откровенно признавался, что долго воевать в России не хотел, а рассчитывал лишь “укрепить свое положение в Урге”, где последнее время “нетвердо себя чувствовал”. Поэтому на отвоеванных территориях не предполагалось ни образования какого-то временного правительства (по скептическому замечанию Унгерна, “правительство всегда найдется”), ни формирования гражданских органов власти. Что касается общих принципов государственного строительства, тут он ограничился единственным кратким соображением: Россия должна “устроить внутреннюю жизнь по расам” [176] .

176

В машинописи – “по рекам”, но это очевидная ошибка, возникшая при перепечатке рукописного текста протокола. Возможно и другое прочтение – “по родам”.

3

Действовать предстояло на русской территории, поэтому Унгерн впервые озаботился тем, чтобы его разноплеменное войско имело хотя бы видимость православного воинства. У Татарской сотни имелся

мулла, у бурят и монголов – ламы, но у служивших в Азиатской дивизии русских вплоть до весны 1921 не было ни походной церкви, ни священника. В Урге богослужения тоже не проводились с тех пор, как убили Федора Парнякова. Заменить его было некем, и это мало кого тревожило, но теперь из Ван-Хурэ привезли иеромонаха Николая, заброшенного туда беженской судьбой и окормлявшего живших там русских. Перед этим он отслужил пасхальную службу в бригаде Резухина, которая выдвигалась на северо-запад, к Селенге [177] .

177

Через два месяца Унгерн изгнал его из дивизии за “проповедническую деятельность”. Она заключалась в том, что “простец-инок” повел чересчур решительную борьбу с матерщиной.

Еще в начале апреля Унгерн вспомнил, что вскоре после взятия Урги его ординарец Чистяков “при разборе китайского хлама” обнаружил икону Иннокентия Святителя. Сам Чистяков едва ли мог сказать, когда именно это произошло, но из пропагандистских соображений дату находки приурочили к 22 февраля – дню коронации Богдо-гэгена, случайно совпавшему с днем обретения мощей Святого Иннокентия. Полтора месяца до этой иконы никому не было дела, зато сейчас ее с помпой передали в батарею полковника Дмитриева. В приказе Унгерна предписывалось хранить ее не только как православную святыню, но и как знак счастливого “совпадения двух великих торжеств монгольского и русского народов”.

Позже, однако, в разгар приготовлений к “походу на Русь” эту икону не то по размерам, не то по значению изображенного на ней святого сочли не совсем подходящей для предназначенной ей роли и заменили другой – большой и высокочтимой иконой Богоматери, Сподручницы грешных, из консульской церкви. В духе монголов, сочинявших древние пророчества-туку, чтобы придать больший вес текущим событиям и согласовать их с вечным порядком вещей, для иконы придумали подходящую легенду, существовавшую якобы с давних времен, но забытую. Похоже, она была творением кого-то из компании соавторов, трудившихся над составлением “Приказа № 15”, и гласила, будто безымянный “старец-епископ” некогда принес эту икону в ургинское консульство, предсказав: “Лютые испытания постигнут нашу родину. Когда пробьет час, то в Ургу явится полководец, призванный спасти Россию. Он пойдет на север, и успех будет сопутствовать ему при условии, что он возьмет с собой этот образ”.

Для иконы “Ургинской Богоматери” сколотили специальные дроги с киотом, на которых ей предстояло сопровождать Азиатскую дивизию в походе, и торжественно перенесли опять же в расположение батареи Дмитриева – вероятно, по той причине, что, в отличие от других частей, в артиллерии служили почти исключительно русские.

Рано утром 21 мая 1921 года части дивизии построились в каре на площади Поклонений, с трех сторон окруженной буддийскими храмами. Для совершения христианских обрядов место было не совсем подходящее, но отец Николай отслужил напутственный молебен. Унгерн, безразличный к официальной церковности и эмоционально с православием не связанный, на молебне отсутствовал. Он загодя уехал на автомобиле на ближайший к городу перевал Тавын-ул, чтобы там приветствовать проходящие перед ним войска.

В 9 часов утра дивизия начала вытягиваться в походные порядки, выходя на Кяхтинский тракт. Даже не склонный к восторгам Торновский отметил, что “провожавшие любовались войском, так оно было красочно и внушительно”. В голове колонны ехали трубачи, за ними – музыканты, “исполнявшие бравурный марш”, дальше – штаб Унгерна во главе с полковником Львовым (Ивановский остался в Урге) и его личный конвой из корейцев и маньчжур, “имевший распущенное знамя с вензелем и инициалами” Михаила Александровича. Следом на подобранных по мастям лошадях (“если не по всей сотне, то повзводно”) двигался Татарский полк Парыгина (светло-синие тырлыки, зеленые погоны и башлыки), потом – полк Маркова (темно-синие тырлыки, желтые погоны и башлыки). “Солидно громыхали пушки в верблюжьих запряжках, чинно выступавших по гладкой ровной дороге”.

Торновскому вторит Голубев, оставшийся в столице и наблюдавший всю картину со стороны: “Мерно громыхая, шагом проезжала артиллерия, имея у себя в обозе громадную икону, взятую из русского консульства. Вновь сформированные китайские части оставляли желать много лучшего; посаженные на лошадей, они имели весьма печальный вид. Прошли обозы 1-го и 2-го разрядов, проехала комендантская команда, все скрылось за горами, улеглась поднятая пыль – и в Урге наступила тишина. Перестали гудеть рожки автомобилей, не слышно стало конского топота, пьяных песен, и город обратился в тихий аул, затерянный в степях”.