Самодержец пустыни

Юзефович Леонид Абрамович

Получив из Ван-Хурэ боеприпасы и пушки, Унгерн выступил дальше на запад, на соединение с Резухиным. Тот с боями сумел довольно далеко продвинуться на советскую территорию, но, когда до него дошли слухи о неудаче под Троицкосавском, повернул обратно. Ему удалось сохранить все орудия и весь обоз. В конце июня 1-я и 2-я бригады Азиатской дивизии встретились в глубине Монголии, на Селенге. Унгерн вышел к ее правому берегу, Резухин – к левому.

Крушение мечты

1

В мае 1921 года среди русского населения Урги начали курсировать слухи о готовящихся убийствах всех тех, кто не выказал должного патриотического усердия или был невольным свидетелем преступлений

барона. Одни говорили, что казни намечены на последние дни перед выступлением Азиатской дивизии на север, другие – что Сипайло получил от Унгерна список лиц, подлежащих уничтожению сразу после того, как войска покинут город. Едва ли не каждый состоятельный, занимавший какую-то должность и просто образованный человек, в том числе Першин, допускал, что в этом списке есть и его фамилия.

Слухи отчасти подтвердились. Унгерн привычными методами решил обеспечить спокойствие в тылу, и как только дивизия ушла из Урги, по ней прокатилась последняя полоса репрессий. Погибли несколько “маленьких”, то есть в небольших чинах, офицеров, по разным причинам не принявших участия в походе (среди них должен был оказаться Волков), началась охота за семьей Мариупольских, но убийства прекратились так же внезапно, как начались. Многие были уверены, что спасением обязаны Джамбалону – как начальник столичного гарнизона он пресек попытки Сипайло вернуться к террору первых дней после взятия Урги. В частности, он спас от смерти Лаврова, которого Унгерн в телеграмме, отправленной с одной из станций на Кяхтинском тракте, приказал “кончить”.

Как сообщает Голубев, примерно тогда же Джамбалон, Ивановский, Войцехович, интендант Коковин и Вольфович организовали “заговор” против Сипайло. За громким словом скрывался следующий осторожный план: “заговорщики” решили изъять награбленные Сипайло ценности и представить Унгерну в доказательство, что “самый верный его человек был таким же грабителем, как и другие, понесшие уже за грабежи наказания”. Однако ящик с ценностями найти не сумели (хозяин успел его перепрятать) и после поражения под Троицкосавском послали присмиревшего в отсутствие барона Сипайло сопровождать отправленные из Урги в Ван-Хурэ пушки – в расчете, что или Унгерн его “кончит” или по дороге он попадет в руки красных, но этот план тоже не удался. “Макарка-душегуб”, имея от своих информаторов точные данные, что на сей раз не вернется от барона живым, бросил доверенные ему орудия и бежал на восток.

Ему удалось добраться до Буир-нора, но там его подстерег еврей Жуч, унгерновский агент в Хайларе. С группой всадников он специально караулил беглеца вблизи китайской границы, чтобы отомстить за убитых в Урге соплеменников. Жуч жестоко избил пойманного Сипайло и, видимо, не по доброй воле передал подоспевшим китайцам. При аресте тот слезно жаловался на “сумасшедшего кровопийцу” барона, который “втянул его, мягкого, гуманного человека, в свои дела” [182] .

182

В 1920-х годах некий Жуч служил в ГПУ на Дальнем Востоке. Он командовал одним из диверсионных отрядов, которые скрытно переходили китайскую границу и совершали устрашающие рейды по казачьим поселениям в Трехречье, убивая бывших офицеров и эмигрантских активистов. Скорее всего этот Жуч и тот, что арестовал Сипайло – один человек.

Первым перейдя границу, Унгерн оказал своим врагам бесценную услугу: он дал им долгожданный предлог для вторжения в Монголию. Год назад Москва на это не рискнула – еще не была создана дипломатическая ширма в лице Народного правительства, существовала опасность военного конфликта с Китаем, но победами под Ургой, в Гоби и на Утясутайском тракте барон сам расчистил Красной Армии путь в Халху. Отныне Пекину не оставалось ничего иного, как со стороны наблюдать за новым поворотом событий в безвозвратно

утраченной провинции.

В то время, когда обе бригады Азиатской дивизии соединились на Селенге, Экспедиционный корпус 5-й армии под командованием Неймана перешел границу и двинулся на юг, легко сбив Немчинова с переправы на Иро. Монголы его дивизиона в беспорядке отступили и направились к Урге, но на полпути наткнулись на русско-монгольский отряд подполковника Циркулинского. Тот не без труда уговорил их присоединиться к нему.

При первом штурме столицы в ноябре прошлого года Циркулинский был тяжело ранен в грудь, в дальнейших сражениях не участвовал и по выздоровлении отправился в Хайлар за медикаментами для госпиталя. Там китайцы его арестовали, обратно он прибыл уже после того, как дивизия ушла из Урги на север. За неимением других старших офицеров Джамбалон поручил ему руководить обороной города. Теперь, собрав всех, кого мог, Циркулинский выступил навстречу красным.

Те продвигались к столице относительно медленно. Для них главная трудность этой экспедиции состояла не в боевых действиях, а в самом процессе движения – на каменистой дороге у пехотинцев сразу начала разваливаться хлипкая обувь.

У Неймана было до восьми тысяч штыков, две с половиной тысячи сабель, двадцать орудий, двести с лишним пулеметов и четыре аэроплана. Остановить эту армаду Циркулинский, естественно, не рассчитывал; его целью было задержать противника, чтобы тыловые службы в Урге успели провести эвакуацию. На реке Харе он решил принять бой, занял позицию и открыл огонь из своей единственной пушки, но пушка была японская, а снаряды к ней – “подпиленные” русские; они не долетали до цели, да еще и не разрывались. Монголы очень надеялись на эту пушку, и когда в ответ на ее бессильные выстрелы два шрапнельных снаряда, “со свистом разрезая воздух, разорвались над сопками, засыпав защитников Богдо свинцовым дождем”, они “дрогнули и начали стекаться к лошадям”. Скоро закончились патроны в пулеметных лентах, дело дошло до ручных гранат. Монгольский дивизион “распылился”, а Циркулинский с оставшимся при нем маленьким отрядом “отступил в порядке” и вернулся в Ургу.

Там монголы только что отметили праздник круговращения Майдари, по традиции завершившийся скачками, состязаниями борцов и стрелков из лука. Лучники расстреливали глиняные головы китайцев, которыми в этом году заменили прежние аполитичные мишени. В монгольской и китайской части города жизнь шла обычным порядком, но в русской колонии тревога перешла в панику.

Комендантство и штаб исчезли, не позаботившись о лошадях даже для офицерских семей, не говоря уж обо всех тех, кто имел основания бояться неумолимо приближающихся победителей. Раздобыть лошадь с телегой было неимоверно трудно, но и таких счастливчиков не выпускали из города. Монголы, отыгрываясь за мобилизации, реквизиции и унижения со стороны русских начальников, требовали предъявить разрешение на выезд. Некоторых при этом “обобрали до верхнего платья включительно”. К кому нужно обращаться за этими разрешениями, никто не знал. Богдо-гэген был вне досягаемости, министры ни во что не вмешивались и ни на какие просьбы не реагировали. Осторожный Джалханцза-хутухта вообще предпочел переждать смутное время вдали от столицы.

Все доверенные лица Унгерна, включая начальников “тылового штаба” Ивановского и Войцеховича, на автомобилях бежали на восток, оставив штабную канцелярию со всеми документами, но захватив личное имущество и дивизионную казну. Старший врач Клингенберг, в обмен на деньги и драгоценности обещавший ургинским евреям спасение, а потом наводивший на них убийц, увез все награбленное, но бросил на произвол судьбы госпиталь с более чем сотней раненых. Для них не нашлось ни лошадей, ни подвод. Раненые “метались, просили, чтобы их вывезли из города, молили, грозили – все напрасно”. Героем этих дней стал все тот же Циркулинский. Он провел эвакуацию госпиталя и, как капитан тонущего корабля, последним покинул столицу вечером 6 июля, когда на окраинах уже появились красные разъезды.