Самое гордое одиночество
Шрифт:
– Как? – спросила Икки, и рот ее открылся сам собой – бесконтрольно.
– Он в письме целых три телефона указал, по которым с ним можно связаться.
– Машка, позвони ему сегодня! Давай с ним встретимся! А вдруг это судьба? – заканючила Икки.
– Маш, ты какая-то болтливая в последнее время стала! Совсем не думаешь, что говоришь, а особенно – кому! – укоризненно заметила Пулька, и я поняла, что несколько погорячилась – не нужно было рассказывать о Корнее, пока Икки еще не совсем здорова. – Ладно, девочки, вылезайте. Приехали!
– Спасибо, Пуль, – смиренно проговорила я, осознав свою ошибку. –
– Нет. Устала я сегодня, а завтра у меня ночное дежурство.
– Что-то больно часто она по ночам стала дежурить! Ты не заметила? – спросила Икки, когда Пулькина «каракатица» отъехала от дома, и добавила: – Злая она!
– Ничего не злая! Ты тоже хороша!
– Маш, а позвони сегодня этому Корнею!
– Да ну тебя!
– Будь другом, позвони!
– Поздно уже!
– Ничего не поздно – всего десять часов! А что, если это моя судьба?
– Ладно, позвоню, – неохотно согласилась я.
– А потом мне перезвони! Слышишь?! – кричала Икки издалека.
– Позвоню, позвоню.
Я вошла в подъезд, огляделась по сторонам (не поджидает ли меня кто-нибудь из агентурной группы пенсионерской партии?) и открыла почтовый ящик. Теперь я лазала туда чаще, чем обычно. И для этого у меня перед собой было неплохое оправдание: «Проверю, нет ли писем от мамы». Но буду честна хотя бы сама с собой – больше я ждала писем не от мамы, а от «лучшего человека нашего времени», и всякий раз, когда я, вытащив все рекламные газеты и тщательно ощупав холодное металлическое дно ящика, не обнаруживала там ровным счетом ничего, на душе становилось пусто – злоба, раздражение и отчаяние овладевали мной. И вдруг...
Я наткнулась указательным пальцем на уголок конверта – сердце забилось в бешеном ритме, а меня словно подхватила морская волна и подняла к самому небосклону. «Не зря! Не зря ждала!» – промелькнуло у меня в голове, но, взглянув на конверт, я впала в глубокое разочарование – обратный адрес был написан кратко: дер. Буреломы.
– Какая же я дура! – прошептала я и, озираясь, открыла дверь – в комнате разрывался телефон.
– Да! Але! – кричала я, но мне почему-то никто не отвечал. «Мнушкин, наверное», – подумала я. – Я сейчас же брошу трубку, если вы не скажите ничего умного! – Я была очень сердита, и тут подозрение мое пало на Власа – это точно он – кому ж еще звонить и в трубку дышать! Наверное, истосковался, держался, держался, и вот сегодня ему совсем невмоготу стало.
– Маш... – послышался нерешительный голос с другого конца провода. Это, кажется, был не Влас и не Мнушкин – кто-то совсем другой это был! – Ты это... Это... Ну... Как жизнь-то? – наконец разродился Николай Иванович – мой отчим.
– Хорошо, а у вас как? – ради приличия спросила я.
– Да так... Нормально... – и снова тишина.
– Вы что-то хотели?
– Я это... Мобыть, чего помочь надо? – издалека начал он.
– Да нет, не надо. – Интересно, чем Николай Иванович мне помочь может?
– Мать где? – вдруг спросил он так, будто с цепи сорвался.
– В Буреломах. А что?
– Мрак какой-то! – рявкнул он и неожиданно бросил трубку.
Выпив горячего чаю, я залезла под одеяло и принялась читать мамино послание:
«Моя единственная кровинушка, единственная родственная
У меня, с одной стороны, все в порядке, но с другой – ничего хорошего. Сижу тут, как в ссылке – ни поговорить не с кем, ни поругаться! Скука смертная! Никогда не думала, что буду так тяготиться одиночеством! Уж не радуют глаз мой ни зимние, занесенные снегом поля бескрайние, ни белое безмолвие, ни спокойствие здешнее, ни безмятежность. Одну тоску только все это во мне теперь вызывает, не более того. Остро не хватает общения, и часто возникает желание выплеснуть, что в душе накопилось, да некому.
Соседка наша, Жопова, совсем отупела, живя безвылазно в деревне, ни с кем не общается, кроме своего поросенка, которого собирается прирезать к Пасхе. Визг стоит и днем и ночью, но больше от Нонны Федоровны, чем от хряка.
Кисляки изредка выползают на коленках исключительно к Свинорожке за самогоном, Ляля бросила Афанасия и переехала к Кольке в Загрибиху,иной раз слышно, как Нинтя с Лептейв «проулке» дерутся (счастливые!). Все остальные разъехались – бабку Шуру в райцентр увезли с внучкой сидеть (помнишь, у той, у которой воспаление легких было?), соседи наши поганые в Москву еще поздней осенью укатили. Я бы тоже уехала, но в городе воздух уж больно загазованный, да и Рыжику тут раздолье. Что он там в четырех стенах будет делать?!
Спешу сообщить тебе одну новость – единственная, которая случилась за все это время. У Ананьевны лавка сгорела! Как это произошло, никто не знает, но в содеянном подозревают мужа той самой девицы, за которой Шурик ухлестывал. Огонь перекинулся на соседний кондитерский отдел – насилу потушили. А произошло это в четыре часа, то есть спустя час после закрытия магазина. Так-то! Бог шельму метит! Нечего было семью разрушать!
До свидания, кровинушка моя! Целую крепко.
P.S. А телефон я, наверное, все-таки напрасно купила! Звонки мои до тебя не долетают – наврал мужик тот, у которого мы его брали! Скотина!»
Прочитав письмо, я сразу поняла, что мамаша моя впала в уныние, и решила немедленно ответить ей. «Пусть хоть с Баклажаном пообщается!» – подумала я, нацарапав первые строки (Баклажаном в деревне прозвали почтальона Тимофея – угловатого мужика с сизым носом, очень напоминающим плод вышеупомянутого огородного растения семейства пасленовых).
Дз...Дзззззззззз...
– Маш, ну что, ты позвонила ему? – возбужденно прокричала Икки в трубку.
– Кому?
– Нет, она еще спрашивает! Поклоннику твоего таланта! Тебе совершенно наплевать на меня, на мою судьбу, на мое счастье! Звони немедленно и назначь ему свидание на завтра.
Определенно с моей подругой происходит что-то страшное – она становится нетерпеливой, взвинченной и очень требовательной к окружающим. Скоро с ней совсем будет невозможно разговаривать! Помнится, такой она была в восьмом классе, в переходном возрасте, который проявлялся очень тяжело – настолько, что общаться с ней стало практически невыносимо – она мазала йодом прыщи на лице и курила «Беломор».