Самокрутка
Шрифт:
И вот с этой княжной-козочкой, стало быть и с её верным рабом Солёнушкой — случилось событие за год пред тем. Они влюбились... Первая бессознательно пылко, а вторая — из преданности к своему дитятке.
VI
Князь Артамон Алексеевич от окружающей его суеты в городе или по другой какой причине — тоже изменил немного свой образ жизни. Он чаще выезжал из дома, видался с приезжими из Петербурга сановниками. Он был чем-то озабочен, но молчал...
Однажды
У князя сидел в гостях его старинный знакомый сенатор и генерал-поручик Камыш-Каменский, хохол и приверженец Разумовских, вышедший в люди чрез гетмана.
Генерал жил прежде в Москве лет шесть, затем был переведён по службе в Петербург и, повысившись в чинах, теперь снова приехал на коронацию в числе прочих сановников.
Первый его визит был к князю Лубянскому, которого он любил за прежнее хлебосольство и радушие.
Теперь генерал сидел в гостиной князя и рассыпался в похвалах новой государыне, рассказывал князю в подробностях про "действо" народное в Питере в прошлые июньские дни и про все мудрые распоряжения, которыми ознаменовалось уже новое царствование.
Князь помалкивал, слушая собеседника, и только изредка вставлял:
— Давай Бог! Пошли Господи!
Князь был восторженным поклонником, как и все москвичи — покойной императрицы, "дщери Петровой", и его тайно смущало происхождение новой самодержицы. Но об этом он не считал возможным высказаться Питерскому сановнику.
— Ну, а что твоя красавица? — спросил наконец генерал. — Я чаю — теперь уже девица.
— Дочь? Ещё бы не девица. И уж старая, — усмехнулся князь.
— Как старая, Бог с тобой. Я её помню махонькой когда здесь жил, тому будет годов семь, шесть... Ей было годов десять.
— Нет. Ей были уж все 13. Стало быть и считай. Старуха.
— Чего же ты её держишь в девицах? Хоронишь что ль от всякого глазу. Замуж надо! — странно выговорил сенатор.
— Это успеется... Да и сама она не хочет.
— Пустое. На то девица и родится, чтоб замуж выйти, — сказал снова гость и, не выдержав взгляда князя, отвёл глаза в сторону, как будто боялся, что князь в его глазах прочтёт его тайную мысль.
— Уж и ты, кащей — не в женихи ли метишь на старости! подумал всё-таки князь и прибавил: её дело... её дело... Не наше дело! Когда захочет, тогда и выберет себе мужа! И Артамон Алексеевич, умышленно переводя разговор на другой предмет, спросил:
— Ну, а какой награды ожидаешь после священного коронования. Тебе бы пора уж в генерал-аншефы.
Генерал и сенатор самодовольно улыбнулся, оглядывая искоса свой мундир, весь ушитый и разукрашенный регалиями, и стал говорить вообще об ожидаемых милостях царицы. Он пожалел о том, что князь никогда не служил и в Питер не ездил.
— В Питер!? — воскликнул князь и рассмеялся.
Это была слабая струна князя. И он всегда отвечал одно и то же всю жизнь, всем задававшим вопрос об Питере:
— Зачем я туда поеду! Дворянин должен прежде всего жить на одном месте, там где родился, а не рыскать как волк по белу свету! А почему я не еду
И князь напоминал друзьям многих и многих общих знакомых и родных из исконных московских столбовых дворян, которые съездили раз в новую столицу, потом туда зачастили, потом перешли на службу. "Высоко взлетели" они, гордо при встречах обращались с старыми приятелями, когда бывали в Москве на побывку с двором, а затем добрая половина их, если не все, были теперь в ссылке, в каторге, в Сибири. Каждый пропал и лишён всего, не из-за своих лихих дел, а только из-за опалы своего покровителя. Кто улетел с Меньшиковым, кто разорён и сослан из-за Волынского, а москвичи Хрущёв и Еропкин, хорошие россияне — даже казнены, позорно, без вины, из-за одной их преданности покровителю, кабинет-министру. Многие пострадали с Минихом, Остерманом, Бестужевым. Как свалится один временщик или высокий питерский вельможа, так за ним и посыпятся его клевреты и любимцы, — всё больше москвичи, общие знакомые, приятели или родня.
— Много я их знаю, что теперь или на том свете, или прошли чрез клеймы и плети в каторгу. Ныне в звёздах, да в золоте, а завтра в кандалах... А я тут вот, благодаря Создателя, жив и невредим на родной Лубянке.
За то же князь, никогда не служивший, а смирно и тихо сидевший в Москве, теперь был не в чинах. Завидовал ли он разным сановникам, генералам и сенаторам, из тех, что видал прежде, с пелёнок и считал чуть не дураками... сказать было мудрено.
На словах князь не завидовал, смеялся и подшучивал, что этих сановников тоже в свой черёд ждёт Сибирь, но в душе князь понимал, что времена уже переменились. Дни Меньшикова, дни Бирона — уже далеко. За всё царствование императрицы Елизаветы не было ни одной такой огульной опалы и ссылки дворян.
Много шуму наделало падение Бестужева, но его ссылка уже носила другой характер. Было строгое следствие, но не было "пристрастья", пыток, клейм и рваных языков.
Изредка князь раздумывал о том, что напрасно не начал служить при дщери Петровой. Как любимец Петра I и крестник Матвеева, он мог иметь значение при таком монархе, как Елизавета, а когда она воцарилась, ему не было и сорока лет.
Так или иначе, но жизнь князя прошла мирно. Всё состояние осталось в целости, вполне невредимо, даже здоровье почти не расшатано. В 60 лет князь смотрел довольно бодро и, по уверению многих барынь, "хоть сейчас опять под венец». Это было лестью только теперь, когда припадки подагры в ноге стали появляться всё чаще.
Сенатор уехал, говоря:
— Чуден ты, князь. Дочь не выдаёшь. Сам не женился. Жить вы не умеете в Москве.
Князь долго раздумывал по отъезде гостя.
"Моя вся жизнь — будни! Это, что ж, правда!" — сказал себе князь, вспомнив пережитое.
Действительно, всё существование князя Артамона Алексеевича прошло особенно однообразным образом. Но князь не хотел упрямо сознаться, что он сам создал себе такую жизнь. Он до 60 лет сидел, будто ожидая, что явится к нему само собою что-нибудь особенное и кончатся будни, а начнётся праздник.