Самокрутка
Шрифт:
— Нет, батюшка. Лгать и обманывать нечестно, а обманывать таких лиц, как граф... то тогда и царицу стало быть тоже можно обмануть... Нет... Оставьте, пускай Борю опять берут, а я всё приготовлю, чтобы за ним...
И Анюта, мертвенно бледная, чтобы прекратить разговор, едва передвигаясь — пошла из комнаты отца. Борис, опустив глаза, двинулся за ней.
Князь ухватился за голову и сидел как поражённый и раздавленный.
Капитан был тоже как потерянный и глаза его дико бегали по комнате без смысла и сознания.
Князь вдруг поднял голову. Он обернулся к капитану и поглядел
"Сошёл с ума!" — подумал он.
— Капитан... Я поеду! Я скажу! — глухо выговорил князь.
— Что? Вы? Куда?
— Я поеду... Я князь Лубянский. Артамон Лубянский... Я никогда не лгал — и мне должны верить. Я поеду и скажу Орлову!
— Да это не то... — пробормотал Победзинский.
— Нет — то! — крикнул князь.
— Вы не ответчик за внука. Он должен сам заявить, что приезжал тогда к Григорью Григорьевичу с нарочитой целью выдать с головой смутителей государственных. Его самоличное признание и подтверждение моих слов — важно. А вам г. генеральс-адъютант не поверит.
— Мне? Князю Лубянскому? Не ври, капитан! Не бреши! Вот что...
— Пане ксенжу... Я знаю графа Григорья Григор...
— И я знаю графов Орловых!.. — воскликнул князь... — Знаю какая в них кровь течёт...
— Какая кровь?! Тут, пане ксенжу, не кровь... Я даже не понимаю... Что кровь...
— Да? Ты, шляхтич из хлопов, не понимаешь. Какая кровь? Дворянская! Это раз... А второе сказывать буду — кровь Григория Иваныча покойника, их родителя... Вот не неё моя надежда... Я на Орловскую кровь уповаю!..
Капитан ничего не понимал и начинал думать, что старый князь от горя свихнулся в мыслях и словах.
Наступило минутное молчание. Князь глубоко задумался и, облокотясь на стол, положил голову на руки. Он дышал неровно и старые глаза его горели и искрились не хуже, чем у его "Крымки" дочери, когда она волновалась.
— Но если г. сержант, — заговорил капитан тревожно, — поедет после вас к графу и откажется от ваших слов. Он чудак.
— Нет, капитан, он не чудак. Так прозывать его не надо... Есть два разбора карт игральных, с глянцем и без глянца... И люди-человеки тоже на два покроя... с глянцем и без глянца. Вот ваша братья, капитан, прозывает нашего брата — чудаками.
"Совсем рехнулся! — подумал Победзинский. — Карты приплетает... С глянцем... Без глянца..."
— А мы, я и Борис, а с нами и дворяне Орловы одного разбора... Мы друг дружку поймём... Да, я верю, что г. генеральс-адъютант меня поймём...
И князь, ударив кулаком по столу, встал почти с отвагой на лице.
— Божуся я вам Маткой Божьей... — уныло проговорил Победзинский. — Божуся, пане ксенжу, что г. сержант откажется... Скажет графу, что вы всё неправду говорили... Поедет сам к графу и всю правду раскроет... тогда и вас потянут в суд за обман.
— Не бреши, капитан... Я расскажу что знаю, про всё, а Борис подтвердит и пояснит. Обмана никакого не будет. Ну, прости, ступай откуда пришёл. Нечего нам из пустого в порожнее переливать...
Капитан хотел говорить и усовещевать князя, но старик показал ему на двери. Победзинский вышел как потерянный, будто чуя беду...
XXIII
Чрез
Ещё чрез три дня, в назначенный графом час, около полудня — парадная колымага парадных коней выезжала из ворот дома московского "загадчика". Сам князь сидел одетый в свой парадный костюм лиловатого атласа с золотым шитьём, в тщательно напудренном и завитом парике. Только лицо его, бледное, тревожное, и унылый взгляд старых глаз не соответствовали этому параду.
Князь, измученный душевно за последнее время, теперь был особенно взволнован, так как свидание с Орловым должно было окончательно и бесповоротно решить судьбу его дочери и его собственную, вполне зависящие от судьбы Борщёва. Или спокойное, счастливое существование в Москве, или Сибирь!
Экипаж князя направился в Китай-городу, но обогнул его, объехал Кремль и остановился у часовни Иверской Божьей Матери. Боярин вышел, заказал молебен и долго горячо молился на коленях, прося "Заступницу" помиловать, "заступить" невинных пред кознями злых людей, направить волю сильных людей, от которых зависит их судьба — на правду и добро...
Когда боярин, приложившись к иконе, вышел и сел снова в колымагу — ему почудилось, что его дело совсем не такое страшное, пагубное.
"Как же это невинным идти в Сибирь! — думал он. — Быть сего не может! Бог-то — на что же на небеси?" И более спокойный, уже приготовляя свою речь, которую он скажет любимцу государыни, князь бодро выглядывал из окна кареты.
У подъезда генеральс-адъютанта стояло пропасть разнородных экипажей, несколько офицерских лошадей держали под уздцы денщики, или водили по площади.
Когда князь объявил своё имя придворным лакеям, они вызвали молодого офицера, который в свою очередь попросил князя "пожаловать" и провёл его в особую, небольшую комнату, где не было никого.
— Граф Григорий Григорьевич приказал, — вымолвил офицер, — проводить вас сюда, отдельно от всех прочих лиц. Это не приёмная, а уборная графа... Но здесь удобнее беседовать...
— Всё равно... Всё равно... — пролепетал князь, как бы снова смущаясь близости минуты, в которую всё должно решиться.
Князь остался один, чутко прислушиваясь и ожидая звука шагов и появления юного, вновь народившегося вельможи русского государства — о добродушии которого уже ходили слухи...
— Никакой важности! Добрая душа! Нараспашку! — говорилось в Москве.
Прошло около часу в состоянии ожидания... Наконец раздались тяжёлые шаги, распахнулась дверь, и красавец-богатырь появился в комнате пред князем. Это не был вельможа, или генеральс-адъютант, сияющий в золотом мундире с брильянтовым аксельбантом на плече... Это был простой, молодой дворянин, гладко остриженный под гребёнку, улыбающийся, только что проснувшийся и вышедший в свою уборную без пудреного парика и в шлафроке из тёмной турецкой материи...