Самокрутка
Шрифт:
Но скоро опустевший дом замер и затих, хотя в нём никто и глаз не смыкал ещё. Князь был около дочери, первый раз в жизни потерявшейся совсем от отчаяния.
Анюту снесли без сознания и положили на кровать, раздели и привели в себя. Анюта молчала, ломала руки в порыве страшного горя и повторяла одно, будто угрожая кому:
— Ну Что ж! И я умру!.. Не стану я жить на свете. Умру! Не мудрёное дело.
Князь успокаивал дочь всячески и, успокаивая, сам становился менее тревожен. Разум брал верх над неожиданным потрясением, с испуга смутившим его и спутавшим мысли.
—
— Он жил у Гурьевых! — воскликнула наконец Анюта.
— Так Что ж из того. Вот и припутали по ошибке.
— Ах, батюшка, не боюсь я, что Борис и вправду виновен и мне не сказывается. Вестимо припутали. Боюсь я, что без вины виноват будет. Он жил у Гурьевых. Слышал и знал всё... Он мне сказывал давно и не раз про сборища офицеров. Я тогда уж испугалась. Будтосердце чуяло, что будет он без вины виноват!
Анюта металась на кровати и наконец на слова успокоения отца отвечала:
— Оставьте меня. Оставьте Бога ради. Одну оставьте. Я надумаю что-нибудь...
Князь пошёл к себе, но по дороге осведомился о здоровье Настасьи Григорьевны. Агаша сидела и плакала в тёмной комнате, у окна, а в соседней лежала на постели её мать, почти без признаков жизни, едва дышала и не шевелилась.
После первой минуты испуга её, когда Бориса "потребовали по начальству", как ей объяснил князь и увезли — нашлись услужливые люди в числе гостей, которые объяснили ей, что сын её взять под стражу, увезён в острог за то, что злоумышлял против жизни царицы, вместе с другими офицерами.
Настасья Григорьевна, как и серый люд на дворе отмахнулась рукой и усмехнулась:
— Борюшка! Против матушки-царицы! Типун вам и язык. Бельмес какой взвели на Борюшку.
Но перепуг князя и обморок Анюты, которые пустякам не поверят и в разум которых бессознательно верила Борщёва — сделали своё дело. Женщина поняла всё, не поверила сердцем, но поверила недалёким разумом и тоже, как Анюта, лишилась чувств. После недавнего потрясения и болезни от самокрутки сына — второй удар вынести было трудно.
Агаша плакала и об матери, и об "нём», которого уже стала считать своим суженым.
— Полно, полно, — сказал князь в темноте, обращаясь на голос, плачущий где-то в углу. — Что мать?
— Ничего!.. В постели... — отозвалась Агаша.
— Бог даст, обойдётся всё. За матерью пригляди только.
И Артамон Алексеевич ушёл к себе.
"Вот, — думал князь, — не ездил в проклятый Питер... Приехали сюда питерские затейники и смутители и нас зацепили. Может и я виноват буду у них, что не донёс на этого бешеного, когда он был у меня".
Он лёг в постель, решив на утро объездить всех своих друзей и покровителей, чтобы просить за невиновного, зря припутанного к делу внука и зятя, за которого брался отвечать головой и даже состоянием.
— Не может быть никакой беды, — успокоился наконец князь. — Ведь ныне не Бироновы времена, ныне какие люди у трона... Воронцов,
Наутро князь рано выехал из дома и отправился по знакомым, друзьям и сановникам, людям нужным в новом деле, которое стряслось на голову. Они все много, охотно, даже усердно хлопотали за него, ещё на днях, когда надо было добыть прощенье за брак дочери с его внуком. Князь помнил, как радушно все принимали его и всякий брался услужить чем мог.
Чрез три часа, после нескольких визитов — князь, как потерянный, сидел в карете, крестился и молился путаясь в мыслях. Наконец, однажды, переезжая какую-то улицу, он вдруг закричал громко...
Крик сам вырвался у него из груди...
— Да чем же мы виноваты! Мы не виноваты! Что вы! Бога не боитесь! Что вы!!
Князь был поражён и испуган той переменой, которую он нашёл во всех друзьях и покровителях, когда явился за помощью и объяснил в чём дело, к которому припутали его зятя и внука.
Повсюду был тот же холодный приём, или тот же ужас от положения князя и желание явное от него отделаться, выпроводить его скорее из дому, а не только хлопотать за его зятя. Его даже не спрашивали о подробностях, а только отделывались словами;
— Что же я? Где же мне? Какой я помощник!
Один только новопожалованный граф, Иван Григорьевич Орлов, знал уже всё довольно подробно и отнёсся иначе. Они знал имена всех арестованных и причины их заключения под стражу. И он один стал успокаивать Артамона Алексеевича и обещал поговорить брату, генеральс-адъютанту. Спросить его о Борщёве и Хрущёве.
— Заступитесь! — взмолился князь. — По старой памяти и дружбе... Будьте заступником.
— Нет, дорогой князь, в таком деле всякому гражданину честь и совесть не повелевают быт заступником. Поговорить, спросить братца Григорья — я охотно беруся... Но просить за злоумышленника государственного — у какого же верноподданного хватить дерзости и отчаяния.
— Да ведь Борис припутан. Он ни причём...
— Коли не виноват — чист выйдет. Но посудите сами... Ведь вот меня же или вас не взяли, не засадили... Стало быть есть и за ним хоть малая толика преступного поведения. И граф Иван Орлов обещал всё-таки "спросить братца".
Другие друзья и покровители ничего не обещали, пугались даже одного предложенья князя — похлопотать за Борщёва. А некоторые поступили ещё проще, будучи дома и узнав лошадей и экипаж князя Лубянского, приказывали отвечать, что дома нет, уехали в вотчину...