Самолет уходит в ночь
Шрифт:
А фашистский истребитель где-то рядом. Надо упредить его повторную атаку. Я закладываю крен. Бомбардировщик переходит на скольжение. Истребитель — справа от нас. Мне «мессер» хорошо виден через смотровые стекла.
— Ждать атаку! — приказываю экипажу. — Следить внимательно!
Теперь все видят вражеский истребитель.
— Фашист, наверное, нас потерял, — говорит Васильев. — Он меняет курс, значит, ищет.
«Мессер» постепенно приближается, но чувствуется, что летчик по-прежнему не видит нас. Ведь он идет с нами параллельным курсом. И теперь, если бы фашист даже и увидел наш бомбардировщик, стрелять
— Делаю маневр, — говорю Панфилову. — «Мессер» будет в твоем распоряжении. Смотри не промахнись!
Но и фашистский летчик уже заметил нас. Он тоже идет на разворот, чтобы выбрать удобную позицию. Но было поздно: Саша Панфилов, точно рассчитав упреждение и ракурс цели, всаживает в живот вражеского самолета очередь. Истребитель факелом падает вниз.
— Ур-ра! — кричит Панфилов, торжествуя победу.
— Отставить! — строго обрываю его. — Рано ликуешь. На самолете пробиты баки. Мы можем вспыхнуть в любую секунду. Сообщаю об этом экипажу. А через несколько мгновений добавляю, обращаясь ко всем:
— Дело пахнет керосином — будьте готовы прыгать!
— Под нами территория, занятая врагом, — говорит Куликов. — Надо бы протянуть минут двадцать. Скоро линия фронта.
— Если не загоримся, буду тянуть, — отвечаю. — Но шансов мало.
Сидим как на пороховой бочке...
Наконец под нами замелькали тысячи огненных вспышек: внизу идет ночной бой. В небо взлетают ракеты. Зенитные пулеметы противника ведут огонь по каким-то самолетам. Вдруг одна пулеметная установка прекратила стрельбу: на ее месте видим два бомбовых разрыва. Вероятно, наши «кукурузнички» — У-2, помогая наземным войскам, подавляли огневые точки фашистов.
Огневые росчерки передовой остаются позади. Проверяю остатки горючего. Основные баки пусты. С одной стороны, это к лучшему: меньше вероятность воспламенения вытекающего из пробоин бензина. Но в пустых баках образуются бензиновые испарения, а это еще хуже: малейшая искра и — взрыв! При пожаре экипаж хоть имеет возможность покинуть машину на парашютах, а при взрыве?
Перевожу двигатели на резервные баки. Это еще не больше пятнадцати минут полета. Нужно принимать решение: прыгать или попытаться совершить посадку среди незнакомого ночного поля? На ощупь. При такой скорости и на ощупь?! Согласно инструкции, экипаж должен покинуть самолет: посадка ночью вне аэродрома запрещается. Она сопряжена с большим риском. Особенной опасности в таких случаях подвергается жизнь штурмана, кабина которого находится впереди всех, в самом носу самолета.
— Сергей Иванович, — обращаюсь к Куликову совсем не по-военному. — Тебе все-гаки придется прыгать.
— Разреши остаться, командир, — отвечает он. — Я помогу тебе выбрать место для посадки, из моей же кабины виднее.
— Мы тоже хотим остаться, — слышатся голоса стрелка и радиста. — Разрешите?
— Ну, что ж, будем рисковать вместе. Последние, самые напряженные минуты полета.
— Ориентируюсь на ту площадку, что впереди слева, — говорю Куликову. — Следи, будем работать в четыре глаза.
Снижаемся. Под нами лес, а в нем белеет небольшая поляна. Полностью убираю газ. Расчет точный, но площадка оказывается настолько малой, что мы проскакиваем ее. К тому же я не учел, что в баках почти нет бензина —
Как быть? В течение каких-то долей секунды в голове мелькает целый калейдоскоп мыслей. Вспоминаю, что, если на планировании резко убрать закрылки, самолет как бы проваливается, сразу теряет высоту, и тут не зевай, тяни штурвал на себя, чтобы уменьшить скорость снижения перед самой землей. Стоит допустить лишь малейшую ошибку, неточность — и самолет может взмыть вверх, а затем без скорости свалиться на крыло или плашмя удариться о землю. А от удара — взрыв.
Но другого выхода нет. Делаю, как решил. Самолет пошел на резкое снижение. Он прямо-таки проваливается. Что есть силы тяну штурвал на себя и через несколько секунд чувствую легкий толчок. Приземлились! И довольно удачно!
— Как мы сели?! — искренне удивились ребята, когда мы вышли из самолета. — Ведь такой поляны не хватало бы даже при посадке днем!
Трудно передать те чувства, которые приходят к человеку в первые минуты после того, как он переживает смертельную опасность и остается целым и невредимым.
Я и сам, наверное, взахлеб рассказывал о закрылках.
— А тебе когда-нибудь приходилось приземлялся так?
— Нет, конечно.
— Саша, ты гений! — торжественно изрекал Сергей. — Придумать такое! Не растеряться! За считанные секунды! Ты первый рыцарь неба! — восторженно кричал штурман.
Через несколько минут мы сидели на крыле самолета и жевали шоколад.
— За лучшего летчика бомбардировочной авиации! — произнес Куликов, поднимая плитку шоколада и поворачиваясь в мою сторону.
— Нет, братцы, — я уже совсем пришел в себя. — Давайте-ка лучше думать о бдительности! Ведь если бы во время полета мы внимательно следили за небом, подобное могло бы не случиться. А мы ротозейничали, как говорят у нас на Украине, ловили гав, что совершенно недопустимо в боевой обстановке. Ни на секунду нельзя отвлекаться и забывать, что враг где-то рядом, что он может использовать малейшую нашу оплошность. Мы должны быть всегда готовы ко всякой неожиданности. Иначе — крышка. И живы мы орались сегодня по чистой случайности. Boт так, дорогие мои друзья.
— Так ведь ночь же... — попытался было возразить Панфилов. — Ночью можно и не заметить фашиста.
— Не имеем права не заметить! — ответил я. — Ни малейшего права не имеем! Фашист-то нас заметил? Заметил! Значит, он лучше смотрел. И к тому же, он один, а нас четверо.
Саша виновато замолчал. Ведь это его с Васильевым первейшая обязанность следить за воздухом во время полета. И моя тоже. У штурмана иная задача: он прокладывает курс.
Вся праздничность благополучного приземления как-то сразу померкла, отошла на задний план. Мы сидели молча, чувствуя вину друг перед другом.