Самому себе
Шрифт:
Но запланировал минут на десять, а сам проснулся много раньше. Дома скучно, на завтрак – шаром покати, в холодильнике только тот героический, дурацкий таракан на верхней полке.
Оделся я да и потопал потихоньку.
На улице почти ночная тьма.
Осень.
Какая-то трам-та-та-та “пора очей очарованья”, дымы из заводских огромных труб, коптящие нещадно атмосферу, тоже как-то по-своему красивы на фоне розовой восточной части неба.
У меня была уйма времени полюбоваться этим, поскольку к месту нашего свидания с Семенычем я прибыл минут на двадцать ранее
Наконец вижу, подъезжает наша “Газель”, приоткрыв дверцу, напарник мой музыкально пукает и желает сам себе доброго здоровья, как при чихе; потом он в двадцатый раз, наверно, объясняет мне: дескать, привычка эта появилась у него после “опетушения” на зоне под
Буденновском. Я, естественно, в кабину влезать не спешу. Я медленно, очень медленно закуриваю. Дым выпускаю в сторону открытой дверцы кабины.
Уже в дороге напарник мой сообщает о “заказе” на совсем дряхлую старушку, которая и ходит под себя, и допекла домашних тем, что постоянно свисток затона для зимнего ремонта речных судов старается имитировать: она там еще с войны лет сорок проработала в малярном цехе.
Я говорю:
– Ну берись да выполняй. Флаг тебе в руки.
– Давай на пару? Вдвоих повеселее, посмельчее.
– Сам…
– Колян, а, Колян…
– Сам, сам управишься! Навар-то хоть приличный будет?
– Какое там! – Семеныч махнул рукой.
– Ну вот видишь! Так что сам справляйся. Только уши ей помой сперва.
Семеныч включил радио. Оно у него всегда на волне “Ретро”. Он когда позлить меня хочет, или Жирика своего до небес возносит, или “Ретро” заводит на полную мощь.
Пели “Белую лаванду”.
Семеныч подпевал и почесывал свою лысину сквозь ездившую туда-сюда лоснящуюся кепку.
По тому, как хрыч этот подпевает Софии Ротару, я понимаю, что он уже с самого утра поддатый слегка. Вернее, даже не слегка, а весьма основательно; пошел чего-то мне рассказывать, когда “Лаванда” кончилась, будто бы в детстве ему бабка наказывала: “Нэ ховори нэкому, шо мы казакы. Мы, Семка, беднакы, иногородные мы… А у дида мово восемь коней було, и усе справные…” Потом он вдруг частушку первой четверти века выдал: “Коммуняки – лодыри, царя, Бога продалы.
Сами дэнег накопылы, а черта лысого купилы!..”
В ответ я выложил ему свое: “Политикану хорошо у пирога, но в минуту самую приятную пусть тогда отчаяние мое сдавит ему горло черной лапою!..”
(Из какой бардовской песенки я это на потребу злой минуте переделал?)
Семеныч мой закивал согласно.
Легко мне с ним, хоть он и придурок.
Попозже выяснилось, откуда родилась казачья тема в разговоре.
Оказывается, он хотел в казаки записаться, пошел в станичное правление наше городское. Станица – в городе! Да, не хило. В общем, приходит мой водила, а там – все же не в атаманах, нет, а в есаулах-подъесаулах активничает один из тех, кто на зоне к делу его
“опускания”, как бы это получше сказать, не руку, нет, ну, короче, совсем другое приложил. Семеныч не постыдился и об этом акте рассказал
Семеныча брезгливо турнули. А сам тот гад, подъесаул-мужеложец, “на зоне вроде бы к куму ползал да сучил ради досрочки, как бывший коммуняка”. Тут же, без малейшего перехода, Семеныч предложил:
– Давай твою жинку замочим, а? – Приподнял двумя пальцами кепку, а остальными произвел чесание лысины.- Она ведь жизню тебе всю портит, я ж вижу, Колян! – Перевел взгляд с дороги на меня.
– А ты мне для чего? – говорю ему.- Уж если захочу, то со своею сам управлюсь как-нибудь.
– Не, не, Колян, не говори… При первом разе напарник даже попросту для ради храбрости нужон. Это потом ужо, когда душонка обмозолится, тогда, понятно, и один смогешь.
Узнаю дядюшкино высказывание про жеребца и комариху. Еще дядя Антон советовал к себе с долей иронии и небрежения относиться, а в качестве приема предлагал задуматься о дроби, где в знаменателе четыре с половиной миллиарда, а вот в числителе всего лишь единица.
Теперь уж человечество насчитывает шесть с чем-то миллиардов, но это как-то плохо помогает мне с небрежностью к собственной единице относиться. Мало ли что внизу полно нолей пузатых, круглых, а моя единичка – сверху все равно, пусть даже и с печальным носом, вниз опущенным. Нет, видимо, плоховато у меня по части латинской личностной самоиронии, поэтому опять…
…Вижу, Семеныч подъезжает. Уже не пукает он и совсем трезвый да унылый. Вздыхает всё. Пальцем прижав одну ноздрю, шумно сморкается в окно. Молчать он долго не умеет, и потому я вскоре узнаю, что перед перестройкой “на зонах почти всюду верхушку черные держали”. Я это уже слышал, причем не только от него; не удивляюсь – глубинный гул, как при землетрясениях, предшествует разрушению империй, идет с окраин к центру: там прозревают радостно: “Да ведь король уже почти что голый!” – и самые отчаянные первыми выпускают коготки. А где они, эти отчаянные? На зонах! Только?
– Ну, ну…- Я поторапливаю Семеныча.- Держали… Ну и что с того?
– Был там под Буденновском в паханах один такой, Зверь-Джавад. Так вот, вчера он возле дома меня подловил, зубами золотыми скалится, стволом грозит… Склянку вот дал какую-то, чтоб я ее любым путем снес на водочистку, там надломил – и в воду. И всех делов-то! А он за это баксов обещал. Скажу сколько – развалишься.
– Дур-рак ты! – говорю.- Ты первый же и подохнешь, если сломаешь. И вместо баксов они устроят тебе самоубийствие из шести выстрелов в голову. Давай ее сюда.
– К эмвэдэшникам снесешь?! Света белого не взвидишь. Ты их, волков, не знаешь. Они ведь по-всячески исхитрятся, все выжмут до кровиночки последней, до копеечки! Выжмут, а потом тебя подставят, тебя ж, как виноватого, пособка, или чернявых наведут, чтоб те сами тебя, как последнего засранца, замочили.
Чуть было я не сказал: “Ну и пускай!” Но вместо этого:
– Слышь, Семеныч, а давай-ка мы этого Джавада твоего… Ты его, зверя, как-нибудь на встречу вымани, а я… Он ведь к заднице твоей втихаря, без охраны ходит.