Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали
Шрифт:
Словом, все той же запроданности.
Памятник Жукову, безликий в не меньшей степени, чем и свергнутый Свердлов (который лишен даже и семитских черт, став близнецом бронзового Калинина), это произведение раба. Находящегося в рабстве если не у начальства, так у собственной тенденции. И в слепой, ослепляющей преданности ей забывшего даже о ремесле, чем в прежние времена крепостные художники откупали себе волю.
Памятник — кому именно? Святому Георгию? «Пламенному Жукову», чей трагический профиль набросал в знаменитом стихотворении Иосиф Бродский? Наконец, маршалу сталинской эпохи,
Последнее — вероятней, хотя, судя по ожесточению, с каким автор памятника отвоевывал место для него только на Красной площади, на пятачке государственного официоза, монумент был задуман как ВРИО памятника тому, кому еще не пришла пора вернуться на все свои пьедесталы. Будь иначе, владей скульптором Клыковым нормально патриотическая идея, куда логичнее было бы ратовать за возвращение Минина и Пожарского на их законное место. То есть именно в центр Красной площади.
Но идея была — и осталась — иной.
Именно потому ей как раз соответствует, пусть и невольно, само по себе аляповатое воплощение замысла. Клыковский памятник маршалу пуст — и этим зловещ. Пустота, ожидающая заполненности, часто бывает зловеща, а эта тем более предостерегает: ждите, ужо на пустое место явится Тот или Те, от которых…
Знаем, чего от них ждать. Знаем, и кто ждет. Кто тоскует без загадочной непредсказуемости, лестной сердцу раба, без человеческой заурядности, доведенной до степени совершенства, что так понятно и приятно толпе, тоскующей о шеренге. Понятна заурядность властителя. Приятно то, что она, заурядность (то бишь свойство, равняющее всех и каждого, этот Смердяков демократии), может достичь такого совершенства. Такой высоты. Такого могущества.
Общеизвестно: искусство сталинского Большого Стиля неотличимо от искусства гитлеровского Третьего рейха. И скажем, знаменитая в свое время кинолента «Триумф воли» — почти абсолютное подобие советских «документальных» фильмов о физкультурных парадах или партийных съездах. Эту ленту у нас мало кто видал целиком, но знают все: ни один фильм о Гитлере и гитлеризме не обошелся без того, чтобы в нем не были использованы кадры «Триумфа». Именно те, которые мы и имеем в виду, говоря: искусство нацизма, эстетика нацизма.
Несколько лет назад по европейским телеканалам прошел фильм о самой создательнице «Триумфа воли» Лени Рифеншталь, где она, девяностолетняя, со ртом Гуинплена, растянувшимся после подтяжек от уха до уха, говорит в точности то же, что ее подобия говорят и у нас. О еврейских погромах — конечно! — не знала. В «хрустальную ночь» — вот счастливое совпадение! — оказалась на пароходе, шедшем в Америку. Вообще — какой спрос с художника? Он — над политикой, он в ней близорук, как (неплохую компанию выбрала Лени) Роден, Микеланджело, Рубенс.
И кто ей откажет в своеобразном резоне утверждать подобное? Кто скажет, будто она, эстетка, в солдатском рвении исполняла указания Геббельса? Дух, поветрие, запах, чутко ею уловленные, реяли в атмосфере Германии тридцатых годов, торопя триумф не столько воли, сколько — вони. И вот балерина, спортсменка, кинозвезда, соперница самой Марлен
Так же как нашим честным нераскаянным сталинистам.
Так — там, у них, но неотличимо от нас — утверждалась эстетика, в основе которой лежало уничтожение индивидуальности, поглощение ее вкусами и интересами массы, от чьего имени вещал фюрер. Он олицетворял, как Сталин, все добродетели толпы — и тоже в превосходной степени.
Это не значит, конечно, что величавость и грандиозность непременно связаны с тоталитарностью, достигшей предельных форм в сталинизме и гитлеризме. Склонность к гиперболизму не менее естественна для художника, чем любой из способов самовыражения.
Допустим, таким был талантливейший Ярослав Смеляков.
Я строил окопы и доты, железо и камень тесал, и сам я от этой работы железным и каменным стал. Меня — понимаете сами — чернильным пером не убить, двумя не прикончить штыками и в три топора не свалить. Я стал не большим, а огромным — попробуй тягаться со мной! Как Башни Терпения, домны стоят за моею спиной.Большой Стиль? Как сказать… Ведь «Башни Терпения», не чего-то иного, и это только вождю было можно в финале Отечественной войны произнести тост за терпеливый русский народ. (В его устах — тост издевательский.) Так что — отчего бы цензору любого рода и чина не поймать Смелякова не только на излишнем трагизме, но хотя бы на том, что государственную эстетику, государственную собственность он расходует не по назначению?
А ведь расходовал.
Вот одно из известнейших стихотворений, «Хорошая девочка Лида». О любви не народа к вождю, а мальчика к девочке. И тем не менее:
Преграды влюбленному нету: смущенье и робость — вранье! На всех перекрестках планеты напишет он имя ее. На полюсе Южном — огнями, пшеницей — в кубанских степях, на русских полянах — цветами и пеной морской — на морях.Словом:
Пусть будут ночами светиться над снами твоими, Москва, на синих небесных страницах красивые эти слова.