Самоубийство Пушкина. Том первый
Шрифт:
Экзамен очень утомил Державина. В красном мундире, украшенном орденами, сияя бриллиантовою короной Мальтийского креста, сидел он, подперши рукою голову и расставив ноги в мягких плисовых сапогах. Пушкин вспомнит потом: «Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы». Он дремал всё время, пока лицеистов спрашивали из латинского языка, из французского, из математики и физики. Последним начался экзамен по русской словесности. «Тут он оживился: глаза его заблистали, он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, поминутно хвалили его стихи». Наконец вызвали Пушкина. Лицеист небольшого роста, в синем мундире с красным воротником, стоя в
Бессметрны вы вовек, о Росски Исполины,
В боях воспитанны средь бранных непогод;
О вас, сподвижники, друзьях Екатерины,
Пройдет молва из рода в род.
О громкий век военных споров,
Свидетель славы россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
Потомки грозные Славян,
Перуном Зевсовым победу похищали.
Их смелым подвигам страшась дивился мир;
Державин и Петров Героям песнь бряцали
Струнами громозвучных лир.
Тут Пушкин совершил простительный для этой обстановки подлог. До этой минуты в стихах его вместо имени Державина стояло имя Жуковского. Но тут это уже не имело значения – сердце его было так полно, что самый обман, совершенный им, как бы исчез, растворился, и, читая последнюю строфу, он уже воистину обращался к сидящему перед ним старцу… Державин привстал с кресла. Положил, ставшую очаровательной старческую голову на ладонь. Глаза его, остро впившиеся в юношу, который, казалось, вот-вот взлетит, искрились слезами. Восторг и волнение стали общими не только для этих двух:
О скальд России вдохновенный,
Воспевший ратных грозный строй!
В кругу друзей твоих, с душой воспламенённой
Взгреми на арфе золотой;
Да снова стройный глас
Герою в честь польётся,
И струны трепетны посыплют огнь в сердца,
И ратник молодой вскипит и содрогнётся
При звуках бранного певца!
И Державин вдруг встал во весь рост, с прежней живостью. Он стал молод. Глаза его сияли не только восторженной влагой. Руки его взлетели. Они хотели достать белокурую кудрявую голову тонкого, невесомого мальчика. Он хотел прижать его к этим медалям и крестам, за которыми билось прежнее горячее сердце поэта. Но того не было уже, он убежал. Державин требовал Пушкина. Его искали, но не нашли…
…Дельвиг отыскал Пушкина в пустом классе. Тот плакал, сломленный нервным напряжением первого успеха. Дельвиг бросился обнимать его:
– Державин требует тебя. Старик просто обезумел…
Пушкин при этих словах вскинул на него мокрые глаза. Засияла неожиданная улыбка.
– Скажи-ка, братец, где здесь нужник? Что-то растрясло в дороге, – говорит он, стараясь подражать старческому дребезжащему голосу.
Дельвиг, не сразу поняв, смотрит на Пушкина ошалело несколько мгновений, потом, оценив штучку, заливисто смеётся. Пушкин тоже. Смеются долго, неудержимо, взглядывая друг на друга, снова покатываясь…
Арендт выходит от Пушкина. Подошедшему Данзасу он говорит ровным профессорским тоном, констатируя:
– Штука скверная, он умирает…
В это время один за другим начали съезжаться к Пушкину друзья его: Жуковский, князь Вяземский, граф М.Ю. Виельгорский, князь П.И. Мещерский, П.А. Валуев, А.И. Тургенев, родственница Пушкина фрейлина императорского двора Загряжская. Все эти близкие Пушкину люди до самой смерти его будут тут, у смертного его одра,
…Пушкин медленно открывает глаза. Душа, собравшаяся было уходить от него, ненастойчиво возвращается.
– Надо позвать жену, – тихо говорит он, – я могу теперь говорить с ней определённо… Надо ей сказать, что я умираю. Она не знает этого и может показаться на публике равнодушною. Толпа заест её, бедную…
С ним рядом теперь лишь домашний врач Пушкиных доктор Спасский.
Спасский уходит, возвращается с Натали, потом деликатно исчезает, осторожно притворив за собой дверь кабинета. Когда дверь приоткрывается, становятся видны лица друзей, траурные и потерянные, враз обращаемые в недра скорбного помещения.
Движения Натали безжизненные, механические. Лишь близорукий неуверенный, полный непереносимой тревоги взгляд, выдаёт в ней жизнь, всё её содержание. Не зная как поступить, она, с видом жёстокой вины и муки, продолжает оставаться у двери.
Пушкину непереносимо видеть это.
– Будь спокойна, Наташа, – дрогнувшим в первый раз голосом, говорит он. – Ты невинна в этом…
Для Натали это как сигнал. Она вмиг оживает, бросается к скорбному ложу, но не к изголовью, а к изножию его, припадает к белым покрывалам. Отчаянный этот порыв не даёт говорить ей. Жёлтая, прекрасная по форме рука Пушкина, ложится на голову жены, на гладко зачёсанные волосы. Невыразимая, бесконечная ласка в движениях этой руки и влажном взгляде.
– Горько мне оставлять тебя… Не вырастивши детей…
Натали не прерывает рыданий, а только крупно вздрагивает при этих словах.
– Нет худа без добра, ты остаёшься молодой… Носи по мне траур два
года, потом выходи замуж… за порядочного человека…
– Tu vivras! (Ты будешь жить! – фр.) – несколько раз отчаянно может только повторить Наталья Николаевна.
– Arndt m`a condamne, jesuis blesse mortellement (Арндт сказал мне свой приговор, я ранен смертельно. – фр.)
По-видимому, Пушкин чувствует новый приступ сильной боли. Он сжимается весь. Ему трудно разлепить в нитку сошедшиеся губы. Он боится с этой болью показаться бессильным перед женой. Чешуя пота проступает на лбу.
– Теперь иди, Наташа. Ну, ничего, слава Богу, всё хорошо. Я часто буду звать тебя…
Натали выходит. В открытую дверь слышно, как она с надрывной уверенностью говорит там.
– Он непременно выживет. Вот увидите. Мне что-то говорит, что он будет жить…
К Пушкину входит друг его, доктор Даль. Это он составит «скорбный лист», в котором по минутам разметит нам уход Пушкина. Тот лишь на мгновение даст себе волю при нём.
– Боже мой, Боже мой! Что это… Нет, не надо мне стонать, жена услышит. Да и смешно же, если этот вздор пересилит меня… Не хочу…
Видно, вновь забытье подступает к нему.
– Закройте сторы, – попросит он Даля, – я спать хочу…
Петербург. Невский проспект. 1 июня 1816 года. после 8-и часов вечера.
Прозрачные, как кисея на лице красавицы, петербургские сумерки. Они не скрывают жизни проспекта, а только делают её уютнее и таинственней. Сумерки несколько роднят всех, вышедших в этот вечер. Кое-где зажигаются газовые фонари. Тёплые пунктиры окон. Цвет их разный, от штор, но перебивает золото. На тротуарах люди. Толпа довольно густа, как всегда в это время. Экипажи на мостовой пореже, потому что представления в театрах уже начались.