Самозванцы. Дилогия
Шрифт:
«Впрочем, почему это «забыть»? – Чигирев резко остановился прямо посреди комнаты. – А почему я вообще решил, что преобразования можно проводить только через Годунова? Неужели год службы в приказе так ничему и не научил? Не нужна Годунову никакая свобода, прогрессивные реформы, сближение с Европой. Более того, он их боится. Его вполне устраивает холопская закабаленная страна. Дороже всего ему власть, и, как любой абсолютный правитель, он понимает, что правоспособное население – это угроза его самовластию. Поэтому и прикрепляет к земле крестьянство, притесняет казачество. Просто, в отличие от Ивана Грозного, он понимает, что одними репрессиями
Вот он мне и ответил. Передал грамоту Смирному, научи, мол, дурака уму разуму… по-отечески. Работник-де ценный, о грядущем голоде предупредил да хлебушек припас без мздоимства. Дьяк и выполнил поручение. По-отечески, в здешнем понимании: кулаком в зубы, плетью по спине да посохом по макушке. Потому что не «по-отечески» – это ноздри рвать да голову рубить.
Стало быть, может, и не так плохи дела мои. Ну забузил дурак подьячий, к вольности в Сибири привыкший. Так ведь если доказать удастся, что против государя ничего худого не имел, то и впрямь смогу ссылкой отделаться, а там… Ведь даже если бы не ссылали, ничего я в Московии годуновской не изменил бы. Это я уже понял. К Отрепьеву надо бежать, к Лжедмитрию. Его поддерживать, к нему в советники пробиваться. Ведь если не допустить его убийства, то уже через четыре-пять лет Россию действительно можно сделать европейской державой…»
И тут он услышал лязг отпираемого замка. В комнату вошел стрелец с факелом в руке и сумрачно посмотрел на узника:
– Ступай-ка, тебя на дознание велят.
Чигирев тяжело вздохнул. «Ну вот, началось, – подумал он. – Теперь кнутами и дыбой будут признание вырывать, что такого я супротив государя имел».
В сопровождении стрельца он прошел узкими коридорами и вошел в большой зал, освещенный светом факелов. Там, за конторкой в дальнем углу, сидел повытчик, ведший протокол допроса. Двое обнаженных по пояс палачей пытались привести в чувство висевшего на дыбе без сознания голого человека. С первого взгляда было видно, что дознаватели крепко поработали над подследственным. На несчастном не было живого места, все тело покрывали многочисленные кровавые рубцы и следы от ожогов, из растрепанной бороды палачи, должно быть, вырывали целые клоки волос. Перед пытуемым в обитом красной материей золоченом кресле понуро сидел Борис Годунов. Чигиреву показалось, что в глазах у царя застыла смертная тоска.
Историк медленно, на полусогнутых ногах подошел к государю и рухнул ниц.
– А, это ты, – услышал он примерно через полминуты усталый голос Годунова. – Опять бузу затеял?
– Прости, государь, – стараясь придать голосу как можно больше подобострастия, проговорил Чигирев, – не мыслил я супротив тебя ничего дурного. Но худыми словами облаял меня дьяк Смирный, и не смог я стерпеть позора. За себя вступился. Оговорил меня дьяк после, будто я что худое о тебе…
– Гордый значит, – печально усмехнулся Годунов. – Что же ты за слуга такой, коли государева наказания принять не желаешь да за нож хватаешься? Уж не изменник ли ты и впрямь?
– Прости, великий государь, – чуть не плача заскулил Чигирев, – не ведал
– Смирный мной над тобою был поставлен, – проговорил Годунов, – и, стало быть, что он делает, то моя воля.
– Прости холопа дурного… – с трудом выдавил Чигирев.
– Холоп, – бесцветным голосом подтвердил царь. – Это говоришь ты так. А числишь ли себя холопом моим?
– Числю, государь, вот те крест, – Чигирев истово перекрестился.
– Пес с тобой. Сапог целуй, – Годунов выдвинул вперед ногу в красном сафьяновом сапоге.
– Ох, велика милость царская, вору ножку облобызать позволил, – услышал Чигирев шепот одного из палачей С трудом подавив в себе отвращение, он на четвереньках подполз к царю и поцеловал носок сапога.
– Гордый, – усмехнулся Годунов. – Иной боярин счастлив был бы царский сапог поцеловать, а ты вон как скривился. Холоп из тебя, как из дерьма ядро. При Иване не быть бы тебе живу. Не любил он таких. А у тебя еще дурь в башке: крестьян-де от крепости освободить надо да казакам милости дать. А сотвори такое и не останется Руси. Вся в смуте сгинет.
Чигирев чуть было не выкрикнул, что всё наоборот, что смута неизбежна, если не освободить крестьян и казаков, но вовремя прикусил язык.
Царь меж тем продолжал:
– Но службу несешь ты справно. Мне это любо. Да и нет у тебя среди бояр благодетелей… Или есть? Или же ты еще Романовым верен, а мне лишь холопом прикидываешься?
Он грозно посмотрел на Чигирева.
– Богом клянусь, не в сговоре я с Романовыми! – историк истово поцеловал нательный крест. – Верен я тебе, государь.
– Он тоже говорил, что верен, – кивнул царь в сторону висящего на дыбе человека, – ан проворовался. Как он там, Антип?
Один из палачей приподнял голову испытуемого и большим пальцем проверил пульс у него на артерии
– Сдох, государь. Ни слова не сказал, собака.
И тут Чигирев с ужасом узнал в пытуемом дьяка Смирного.
– Пес, – сплюнул в сторону Годунов и снова повернулся к Чигиреву: – Ты его признал, вижу.
– Признал, – еле ворочая языком, сказал Чигирев. – В чем же вина его, государь?
– Уж не в том, что тебя отдубасил, – усмехнулся Годунов. – Седьмого дня донесли мне, что монах Чудова монастыря Григорий врал, будто есть он чудом спасенный от смерти царевич Дмитрий. Я Смирному указал Григория того схватить и дознание провести. А второго дня, как проведал я про вашу тяжбу со Смирным, так вспомнил про наказ свой. И оказалось, что сей пес указа моего не исполнил. «Забыл», говорит. Мой царский наказ забыть! Не бывает такого. Изменники-бояре ему Григория отпустить повелели. И отпустил он и под самой жестокой пыткой не признался, кто приказал ему. Ты понимаешь, что деется? У меня в постельном приказе дьяк изменяет и за неведомого моего ворога смерть принимает! Измена в самом сердце. А теперь скажи мне, будешь мне служить верой и правдой?
– Буду, государь, – с трудом вымолвил Чигирев.
– Крест целуй, – потребовал Годунов.
Чигирев немедленно исполнил приказание, и тут же усеянная перстнями царская рука ухватила его за бороду и притянула к себе.
– Слушай, Сергей, – выдохнул ему в лицо Годунов, – Григорий этот и есть Юшка Отрепьев, про которого ты мне доносил. Я-то мыслил, что он в монастырь и впрямь от мира ушел, А он, оказалось, как гадюка под колодой притаился. Признаешь ли его?