Самозванец и гибельный младенец
Шрифт:
Спирька покосился на него со второй ступеньки, и Бессонко прочитал в его мутных глазах: «Эх ты, дуралей лесной, простофиля невежественный!» Однако слуга не сказал этого вслух; стало быть, и отругиваться не надобно.
На верхнем жилье увидел подросток проход прямо от лестницы и что в него выходит несколько дверей. Точно, четыре двери. У первой же Спирька остановился. Поскребся о доску двери корявыми пальцами и возгласил:
– Анфиска, гость к тебе!
– А кто? – ответил из-за двери звонкий женский голосок.
– Смекаю, покойного Сопуна сынок.
За дверью повозились, повозились,
– Заводи его!
Спирька потянул за веревочную петлю, прикрепленную на двери, и они оказались на пороге маленькой комнатки. Тут же его вроде толкнуло в грудь, и он не успел присмотреться к красивой молодой бабе, лежащей на скамье. Однако понял, что не Анфиска его враждебным взглядом оттолкнула, а бабка, нарисованная на большой темной доске. На Анфиску же он побоялся во второй раз взглянуть – до того прекрасной показалась молодица лесному выходцу, и ему даже стыдно стало, что своим восхищением как бы принизил несказанное очарование русалки Зеленки: на ней ведь несмышленым лешачонком мечтал когда-нибудь жениться.
Не успел он и слова сказать, как красавица завизжала:
– Вон! Вон отсюда! Спирька, уводи его!
А как отступил ошеломленный Бессонко в темный проход, закричала безумная баба снова, да только уже не столь пронзительно:
– Нельзя мне в моем положении смотреть на такого урода! О вони уж и не говорю – меня же наизнанку вывернет! Спирька, охломон! Растопи баню, возьми конский скребок, выпари да отчисти всего поганца! Мыльный корень весь бери, отмой ему голову – и под горшок остриги. Дай одеть рабочее постиранное из сундука в кладовке, а что на нем, сожги в дальнем углу за нужником. Тогда и приводи, Спирька!
Слуга почесал в голове, развел руками и затопал вниз по лестнице. Повернулся к пареньку:
– Да не стой ты столбом! Пошли баньку топить, коли сказано. Делать мне, вишь, больше нечего, как тебя отпаривать да отчищать.
А тут из-за одной из дверей, последней по проходу, и пение раздалось. Некоторых слов Бессонко не разобрал сразу, а уж потом в голове сложилось:
Карчмарочка наша,
Добрэ собе жые,
Тжех злодзеи ма за шьцянон,
З чвартым собе пие.
Песни Бессонку слыхать уже доводилось. Бывало, что названный отец его, Лесной хозяин, добыв пива, сам хорошо отдохнув и угостив закадычного приятеля Медведя, затягивал песню, а Медведь ему подпевал, порыкивая. Но там другие песни были, грустные, тягучие, а эта веселая. А тут еще и звон раздался, приятный такой, будто колокольчики мягко-мягко звенят.
– А сие пан Рышард, лях проезжий, поет и на лютне играет, – ответил Спирька на невысказанный вопрос. – Хочет хозяйке угодить. Думает, что если приударил за Анфиской, она с него за постой не возьмет. Однако не на таковскую напал, певунчик-резвунчик!
– А что ж он дальше не едет, если лях проезжий? – спросил малый уже во дворе.
– Да потом, потом все узнаешь, не до того сейчас! Дров надо нарубить, чтобы тебя, дикаря, отмыть, воды натаскать! Да ты топор в руках держал ли когда-нибудь?
Следующие два часа запомнились Бессонке на всю жизнь. Когда в бане плеснул уже раздетый Спирька квасу на раскаленные камни, горячий пар исподтишка так ударил по пареньку, что он с воплем выскочил наружу. А как злой, как черт,
Под конец мытья Спирька уж и не ругался больше, а только укоризненно, взглядом загнанной лани, посматривал на дикаря. Не выдержал только в кладовой, когда Бессонко, одетый уже в простую белую рубаху и такие же домотканые штаны, потянулся к сваленному в угол оружию:
– Не про тебя честь!
Оскалился паренек, но ни слова в ответ. Ему, названному сыну Лесного хозяина, положено было поддерживать уважение к себе, поэтому вступать в перекоры со слугою, да еще таким плюгавым, как Спирька, не годилось.
Ближе к самой корчме, когда цепь позволила, бросилась к ним Найда. Слабо виляя хвостом, она заново обнюхала Бессонка и взглянула не него недоуменно. «И ты вроде, и не ты», – прочитал он в собачьих карих глазах и сам к себе принюхался. Да, состав запахов, его окружавших в мире, сильно изменился: Бессонко не слышал теперь своей собственной вони, точнее почти не слышал: резкий запах дыма и мокрых березовых веток ее, слабую, забивал. Тело его гудело, звенело, даже болело кое-где, да только не чесалось, не зудело привычно. Волосы на голове сделались невесомыми, и даже глаза, после того, как прошла резь от мыльной пены, стали лучше видеть. Там же, где ноги его соприкасались при ходьбе, кожей части бедер сверху, он испытывал странные, однако очень приятные ощущения.
«Это я», – проурчал он Найде и кивнул головой Спирьке. Тот ухватил его за руку и показал узловатым пальцем на странное сооружение – будку с крышей наверху и дверью со стороны корчмы, однако открытую в сторону леса.
– Что за хрень?
– Это нужник, парень, – свысока объяснил Спирька и обстоятельно рассказал, что и как там следует делать. А поскольку Бессонко воззрился на него недоверчиво, пришлось слуге, снова объяснив, самому показать.
– Ладно, теперь к хозяйке пошли.
Опять поднялись они на второе жилье. Только теперь Спирька миновал первую дверь, и подумал Бессонко, что они идут в комнату, откуда по-прежнему доносились тихие перезвоны, но только остановился слуга у третьей двери, почесал в голове и провозгласил:
– А вот мы и опять!
На сей раз корчмарка выбрала для себя большую светлицу и лежала на кровати, которая показалась Бессонку огромной. В красном углу здесь не было никакой черной доски, а висело расшитое полотенце. Сама корчмарка была теперь в роскошной, едва ли не серебром вышитой телогрее и – удивительное дело! – за то время, пока претерпевал ее гость банные мучения, вся побелела, а щеки разрумянились. Но еще больше, чем новая красота Анфиски, удивила подростка сама светлица – и размерами своими, и тем, что одна из стен ее была сложена из каких-то замысловатых, блестящих и с рисунками камней.