Самозванец и гибельный младенец

Росовецкий Станислав

Вот так и случилось, что восстание в московском войске, стоящем под Кромами, пришлось готовить и поднимать бывшему его первому воеводе, а теперь воеводе полка левой руки Петру Басманову. Седьмого числа месяца маия, а по-простому травеня, на день памяти святого мученика Акакия и свершилось сие деяние, для обозначения которого современники так и не смогли подобрать точного слова. И в самом деле, это была измена царю и великому князю Феодору Борисовичу – однако только с точки зрения сторонников существующей в Москве власти, коих много было тогда и в войске. В Москве же и во всем Московском государстве их, людей законопослушных и осторожных, было подавляющее большинство, вот только их забыли спросить. Прежние же и новые сторонники

«царевича Димитрия» рассматривали это событие как закономерное возвращение под милостивую руку настоящего и подлинного российского царя, вот только о подлинности сего государя судили да рядили с разной степенью искренности. Зато действовали они с отчаянной решительностью, ибо не могли позволить себе проиграть. Очень много оказалось тогда в огромном лагере под Кромами и воинских людей, у которых сама необходимость сделать собственный, личный, прямой выбор между двумя государями вызвала дикий страх и смятение. Видно, слишком долго прожили под кровавой рукой царя Ивана Васильевича и под твердой – Бориски Годунова. Ведь одно дело – ворчать по углам и жаловаться, а совсем другое – изменить присяге, принятой только парой недель раньше. Как только началась в лагере заворушка, московские ратные людей несметными толпами бросились удирать сломя голову в сторону Москвы. Они и в самом деле добежали до Москвы, а когда москвичи их спрашивали о причине такого безумного бегства, только таращили глаза и не знали, что сказать.

Само же судьбоносное деяние свершилось следующим образом. Басманову так и не удалось дождаться на совещание князей Андрея-Хрипуна и Михаила Петровича. Хоть и известно ему было о том наперед, вздрогнул думный боярин и воевода, когда в «разрядную палатку» ворвались вооруженные до зубов дворяне во главе с Заварзиным и рязанскими детьми боярскими братьями Ляпуновыми. С криками, обещающими немедленную смерть государевым изменникам, они принялись вязать побледневшего до голубизны боярина Ивана Ивановича Годунова. А тот только повторял бессмысленно:

– Я не… Я не…

– Заткнись, Иван! – заявил, нахмурившись, Басманов. – Скажи лучше, куда исчез князь Андрей? Вы же с ним, Хрипуном, вечно шу-шу…

– Я не…

– Отстань от него, Петя! – попросил хмурый князь Василий. – Хрипун прячется, наверное, а старый князь Михаил Петрович, тот уж точно уехал ночью, тайно… Ты бы лучше вот о чем поразмыслил. Не стоит ли попросить вот этих мужей, чтобы и нас связали, как боярина Ивана? Только для виду!

Басманов расхохотался.

– И как же тогда ты собираешь доказать царю Дмитрию, что перешел добровольно и чистосердечно на его, правую сторону, если тебя к нему доставят спеленатым, словно младенца? Нет, никогда!

– Коли по мне, господа князья-бояре, – нахально вмешался в беседу сводных братьев Прокопий Ляпунов, богатый и влиятельный предводитель рязанских детей боярских, – уж ежели засовывать, так сразу до упора!

– Тебе, Прокопий, меня трудно понять, ибо ты окраинный житель, и к московским делам прикосновенности еще не имеешь, – раздумчиво и вежливо, будто ровне, ответил грубияну князь Василий Васильевич. – Можешь смеяться, но я лучше в тюрьме посижу, чем позволю говорить о себе, что для меня, Гедиминовича, царская присяга – все одно, что твоя непристойная шутка. Мне моя семейная честь дорога, ведаешь ли, Прокопий.

– Господа заговорщики, прекратите делить шкуру неубитого медведя! – вышел, перекрестившись, на середину шатра воевода Салтыков. – Прежде чем передавать войско его царскому величеству царю Димитрию Иоанновичу, извольте сначала им овладеть.

– Значит, ты с нами, Михаил Глебович, – облегченно вздохнул Басманов и переглянулся со сводными братьями. – Слава Богу… А я уж беспокоился, с какой это стати ты с самого утра облачился в доспех? Ты прав, хватит болтать, пошли к стрельцам.

Снаружи уж несколько минут, как раздавались непонятные шумы и крики, и Басманов начинал себя чувствовать в замкнутом пространстве

шатра, будто в западне. Первым, решительно, вышел он наружу. Одного взгляда на лагерь было достаточно, чтобы понять, что порядок в войске окончательно разрушен, а управление им едва ли удастся в скором времени восстановить.

Смирно, как положено в войске, в строю стояла только рота немецкой конницы. Ночью с их начальником, ротмистром, договориться не удалось. Ротмистр, ражий немчура с непроизносимым родовым именем, который и сам давно привык, что его здесь называют просто капитаном Гансом, наотрез отказался примкнуть к заговору. И обильное угощение не помогло, хотя какой немец откажется от бесплатной выпивки? Язык у капитана Ганса уже заплетался, однако он талдычил свое: его люди в Московском государстве иноземцы, наняты были на службу еще царем Борисом Федоровичем. Служба в здешних болотах не сахар канарский, кто же спорит, но на то она и война. Против чего им, иноземцам, бунтовать, если жалование в срок выплачено? Вы, русские, в своей стране, вам виднее, какого царя признавать правильным, хоть и то удивительно, как смеете иметь свое мнение сейчас, если раньше на коленях перед каждым своим царем ползали… Басманов на это оскорбление только крякнул, а краснолицый капитан продолжал:

– Пока что я вижу приверженцев царя Дмитрия на границе токмо. Победит если юный царь Феодор Борисыч, вы, русские, найдете пустыни, где в своей дикой стране укрыться, а нам, немцам, куда деваться? Головы мы тогда свои потеряем на плахе у Лобного места – а без голов зачем нам двойное жалованье твоего царя Димитрия?

Басманов тогда прислушался: в таборе подавали голос первые петухи. Он поставил на барабан свой оловянный стакан с медом, поднялся с ременного стульчика и отчеканил:

– Добро! Не мешайтесь тогда и вы в наши дела, господа иноземцы! Головы вам и здесь легко потерять, если против нас выступите! Не забывай, почтенный Ганс, что вас горстка, и вас можно шапками забросать. Да и про пушки наши не забывай – от них ваши кирасы не спасут. Договоримся так: если войско перейдет к царю Димитрию, уезжайте в Москву.

Теперь огляделся с холма Басманов и длинно выматерился, избывая злость: оказалось, что не в добрый час пригрозил он немцу пушками. Орудия, стоявшие на насыпях, были все развернуты теперь в сторону своего же, московского табора, возле них замерли фигурки пушкарей, дымились фитили, и ярко горели костры, в коих накаливают чугунные ядра. Значит, не сбежал хриплый выскочка, князь Андрей Телятевский, не пожелал сам покинуть свое высшее воеводство! Прищурился Басманов – и высмотрел, у которой из пушек сгрудилась свита князя Андрея. Это был длинноствольный «Барс№, отлитый еще перед взятием Казани, и из него раскаленными ядрами вполне можно было разнести и сжечь шатры на холме.

Басманов оторвал глаза от князя Андрея и оглянулся. Кривой воевода, как называли его в войске, сложил ладонь десницы трубочкой, приложил к единственном глазу и тоже вглядывался в насыпи с пушками. Басманов подошел к нему:

– Михаил Глебович, сейчас не время мериться воеводствами. Тебя, я знаю, пушкари особенно, больше нас всех уважают. Поезжай к ним, будь другом, растолкуй, что происходит. Видишь, князь Андрей возле «Барса» околачивается, а ты подъезжай сперва на насыпь к «Громобою».

– Добро, Петр Алексеевич. Я и сам уже додумался. Что делается? Немецкой воинской науке еще не научились, а теперь сами бунтарское военное искусство измышляем…

Глухо простучали копыта лошадей Кривого воеводы и его оруженосца, и Басманов почувствовал, что сводные братья Голицыны придвинулись ближе к нему. Боятся. Еще бы им не бояться: бунтовать это ведь не яблоки из дядюшкиного сада воровать… На новую бунтарскую военную науку Басманову было наплевать, для него сейчас было главное, чтобы пушки не выпалили, превратив и без того неуправляемую толпу вооруженных и грязных людей в бегущее сломя голову стадо. Он присмотрелся…