Самозванец. Кровавая месть
Шрифт:
— Слыхал я, — вставил, наконец, свое ученое слово отец Игнаций, — будто иногда дьявол перекидывается черным котом.
— Не, не, — вскинулся Федко. — Уж не пугай ты нас напрасно, святой отец. Тот зверок, что промелькнул, он был не черный. Конечно, таких кошек не бывает, но эта зверушка была без шерсти, розовенькая такая. И еще мне показалось (вы уж извините, панове), что тащил тот малый зверь за собою длинную змею, держа ее за голову. Уж прошу меня простить, панове.
— Некогда нам твои сказки слушать! — без злобы прикрикнул на него пан Ганнибал. — Поехали дальше, пока не
Теперь поредевший отряд продвигался довольно быстро. Пан Ганнибал склонился к уху иезуита и заговорил негромко:
— Не думаю, святой отец, что россказни Федка имеют какое-либо значение. Я позвал тебя, чтобы посоветоваться о вещах, которые тревожат меня куда больше, чем какая-то баснословная кошка. Скажи, тебе не кажется, что день сегодня выдался слишком длинным?
— Да, кажется. Тем более что сегодня, по моему счету, шестнадцатое ноября. А день мне показался долгим, будто в июне, и конца ему пока не видно. Известно, однако же, что время для человека течет по-разному: то убыстряется, то замедляется.
— Еще бы, святой отец! Ночь, проведенная за игорным, скажу лучше, за пиршественным столом, пролетает пташкой, а ночь, которую отсиживаешь на службе, скажем, в засаде или в дозоре, тянется бесконечно. Но мне кажется, что сейчас день уж слишком растянулся. И мы не можем проверить, который час: мы в лесу, а не в городе с башенными часами. А у святого отца нет ли с собою «нюрнбергского яйца»?
— О чем ты, ясновельможный пане? Я же давал обет бедности. Вот в свите царевича Димитрия наверняка имеются паны, у которых найдутся переносные часы.
— А как ты думаешь, нет ли тут наваждения какого — хотя бы со стороны и того лесного духа?
— Конечно же, имеется наваждение, ясновельможный пане, — прошептал иезуит. — У меня в том нет сомнения. В Библии рассказывается, как Иисус Навин, чтобы продлить время битвы, остановил, помолившись Господу, солнце на небе. Бес мог в том подражать праведному военачальнику. Тем более что ему даже не нужно действительно останавливать солнце, а достаточно просто наслать на нас, слабых людей, одинаковое помрачение ума. Да и свет с небес идет какой-то странный: где солнце, не определить. А если по-настоящему уже наступила ночь? И я не могу понять, почему меня перестал мучить голод, уж не говорю о том, что и жажда прошла.
— Вот такое на войне бывает в часы смертельной опасности. Я всему этому вижу одну причину: кто-то пытается нас задержать в лесу. А тогда у нас одна задача — поскорее выехать из чащи, к речке. И вот еще о чем хочу я тебе поведать, святой отец. На войне есть такое правило: если не понимаешь, что происходит, выполняй последний приказ. Я должен был догнать войско царевича Димитрия, обещал доставить ему тебя с твоим посланием, и я знаю теперь только один путь — вперед!
Пан Ганнибал вдруг осознал, что Джигит идет шагом. Конечно же, лошади устали, но что поделаешь. Бывший ротмистр обернулся к подчиненным и гаркнул:
— Рысью, пся крев!
И Джигит под паном Ганнибалом пошевелил ушами и, не дожидаясь особого для себя приглашения, принялся подбрасывать хозяина в тяжелой рыси. Совершенно не узнавал
— Стой! — И, выждав немного, пан Ганнибал и сам натянул поводья. — Пане Мамат! Ко мне, проше пана. И ты, Тимош! Ты же, святой отец, держись лучше за повозкой. Теперь главная опасность впереди.
Отдав распоряжение Мамату, повернулся к Тимошу:
— А ты, старый мой слуга, оставь Бычаре свой самопал, а себе достань из повозки арбалет. И чтобы ехал со взведенным и со стрелой на ложе. На полшага за мной. Пуля из мушкета лесного затейника не остановила — ладно! Посмотрим, что он скажет на хорошую тяжелую стрелу, каковая и панцирь пробивает.
Тимош побледнел. На его месте любой бы испугался. Что ж, на войне как на войне! Казаки тем временем справляли малую нужду, не покидая седел, а конюх Корыто для этого встал на повозке, из вежливости повернувшись к своему пану спиною. Глядя на людей, и Джигит под паном Ганнибалом последовал их примеру. Бывший ротмистр усмехнулся и потрепал коня по холке.
Как только отряд был готов, пан Ганнибал поднял правую руку, а левой рукой натянул правый повод, посылая Джигита на дорогу, уходящую вправо.
— Рысью!
Долгое время (а над головою все то же бессолнечное и безоблачное, серебристое какое-то небо) ничего на этом проселке не происходило. Пан Ганнибал отвлекся на размышления о свободе воли, которые завели его в столь глубокие дебри мудрствования, что пожалел он:
зачем отправил от себя в более безопасное место отца Игнация? И в самом деле, выбор пути на развилке очень был похож на выбор в игре в кости, тот самый, роковой, когда поставил он на кон свое имение. Или — или. Тогда он стоял на рубеже между спокойной обеспеченной жизнью для себя и своей семьи (богатством это не назовешь) и позорной нищетой. Теперь, возможно, только что выбрал между жизнью и смертью. Своей собственной смерти он не придавал сейчас такого уж большого значения. Во-первых, достаточно пожил уже на свете, пора и честь знать. Во-вторых, все чаще приходило ему в голову, что смерть в бою есть освобождение от кровавых трудов и хлопот похода, а также и от мучительной старости, которая светит ему, если повезет и он вернется из Московии с богатой добычей.
Пан ротмистр давно уже, лет с пятидесяти, когда еще пребывал в цветущем состоянии (это если с теперешним сравнивать), присматривался к дожившим до глубокой старости дряхлым воякам. У всех болели раны, кости отзывались болью на полученные еще в молодости ушибы, а совесть. Впрочем, большинство таких стариков и не помнили многого из своих деяний, ведь удары мечом или шестопером, даже когда ты в доспехе, сотрясают тебя всего, а тот горшок с тестом, что на плечах, в первую очередь. Тогда, в пятьдесят лет, пан Ганнибал пришел к выводу, что не стоит и доживать до Мафусаилова века, теперь, постарев, не был уже столь в этом уверен…