Самозванец. Кровавая месть
Шрифт:
Глава 17. Живой мертвец снова удивляет сына
Сопун горько рыдал, спрятав лицо на груди Зелёнки, а та неумело гладила его по жестким, растрепанным волосам.
— Пришлось батю там оставить… — трудно выговаривал между всхлипами. — Левая моя рука висит… Как полено… Голову мог бы еще принести… Или тело приволочить отдельно… А всего батю сразу — и голову, и тело… Ну никак…
— Да мы сейчас подъедем, друг, с телегой подъедем, — утешал его Змей. — Вот ведь беда какая… Это ведь ты, колдун, во
— Во второй раз… А теперь, когда сам поседел, оно еще горше…
Медведь горестно порыкивал, подперев голову лапой, как опечаленная молодайка, а Домашний хозяин похрапывал с устатку, растянувшись в телеге на груде снятой с врагов одежды.
Наконец, Сопун, похлопав благодарно по зеленому ладному плечу, отлепился от Зелёнки, вытер тыльной стороной ладони глаза, громко высморкался, обчистил пальцы об полу и промолвил:
— Поедем мы с Домашним дедушкой, пожалуй. А то опять супостаты вернутся. Видел ведь я, как их главный, батькин убивец, пытался его голову копытами раздавить…
— Тихо! — мяукнул вдруг домовой с телеги и приставил к уху грязную ладошку. — Ох, просто не верится мне.
Теперь и Сопун услышал, что из-за поворота проселка доносятся тяжелые шаги. Вроде отцовские, только неуверенные и неспешные, будто крепко пьян батя или устал после многодневной охоты.
А вот и сам Серьга появился — и в таком виде, что народ, собравшийся возле телеги и лошадей, просто онемел. На сгибе левой руки нес он свою голову, примерно так, как воин в доспехе держит снятый с головы шлем, однако лицом вперед, на плече — казацкий самопал, в правой руке — обломок косовища с клинком. На поясе у него висела сабля, пороховница и сумочка с прочим припасом к самопалу. Чужая кровь успела высохнуть на Серьге, и могло теперь показаться, что его рубаху неудачно попытались покрасить суриком.
Сопун ахнул и сел на землю, привалившись спиной к колесу.
— Что вы за люди? — удивился живой по-прежнему мертвец. Если голос его и звучал несколько необычно, то потому только, что звуки рождались на уровне живота. — Все на свете побросали, пришлось самому подбирать. Самопал дуры-утопленницы едва не утащили: ума не приложу, для чего они его хотели у себя в омуте приспособить… Эй, да что это с вами? Сынок, очнись!
— Сейчас, батя… — прохрипел с земли колдун.
Тут Домашний дедушка влез в разговор, зачастил:
— А мы уж за тобой собирались, не оставили бы на опушке.
— У тебя, сынок, я вижу, шуйца ушиблена? — прищурилась голова Серьги. — Значит, лука тебе не натянуть теперь. Придется научить тебя, сынок, хитростям огненной стрельбы. Вот дай только голову снова на плечи приспособить. Уж не думаете ли вы, что я так и буду теперь ходить с собственной головою в руках?
Змей и Зелёнка дружно покачали головами. Домашний дедушка фыркнул по-кошачьи, а Сопун просто глядел на своего батю во все глаза.
— Так, может быть, ее рыбьим клеем… того… приклеить… — пробормотал Змей.
Шея живого мертвеца сдвинулась влево,
— Смердит он больно, твой рыбий клей, — и обиженно: — Про меня же и так говорят, что сильно воняю. Всего лучше бы пришить.
— А разве такое пришивают? — ахнула Зелёнка.
— Лучше не придумать… А нет ли у тебя, зеленая девица, иголки с ниткой?
— А зачем они мне, дяденька-мертвец? — удивилась русалка и себя гордо взглядом окинула. — На мне рубашка самородная, не рвется, не тлеет, не грязнится. И скажи, попробуй, что покрой устарел!
— У меня есть иголка, костяная, и нитку из тряпки высучить сумел бы, — заявил колдун. — Да только иголка моя в лесной избушке, возвращаться придется долго. И боюсь, сломается она сразу. Для твоей шеи, батя, иголка стальная нужна, а такие мастера только в Немецкой земле водятся, чтобы такую иголку сумели выковать.
— Быстро же вы, мужики, баб своих позабывали, — вздохнул домовой. — У твоей женки, Сопун, у голубушки моей Марфы, была одна на весь дом заветная железная иголочка, она ее никому не давала — ни дочерям, ни племянницам…
— Да не язви ты, Дедушка, нам с батей душу! — вскинулся Сопун и за голову схватился. — Нельзя нам сейчас баб и детей своих вспоминать — мстить надо! Отомстим, убийц ихних в землю вгоним — вот тогда и вспомним, и помянем, и (хрен уж с ними, с попами) панихиду закажем!
— Други, я вспомнил! — Это Змей воскликнул, а когда все к нему обернулись, и голова на согнутой руке Серьги глазами его нашла, даже покраснел от смущения. — Как-то пролетал я над польским военным лагерем и увидел, как один служивый, сидя у костра и скинувши с себя кафтан, снимает и шапку с головы и начинает в ней, в шапке, колупаться. Любопытно мне стало, чего он там ищет? «Не вшей ли?» — думаю. Завис я в небе над тем местом, невысоко, и давай присматриваться…
— Фи! — сморщила носик Зелёнка. Вот уж от кого не ожидала такого, так от тебя, друг любезный…
— О чем ты, любовь моя? Мне потому и любопытно было увидеть вошь, что дотоле в глаза их не видел. А меня частенько ими пугали…
— Это которая же сучка тебя вшами пугала, любезнейший мой?
Небесный летун замялся, русалка подбоченилась, сверля его своими зелеными глазищами, однако ссору прекратил Сопун:
— Потом, голубки, с этим разберетесь, кто кого и чем пугал! Ты давай дальше, друг Змей! Иноземец, говоришь, в шапке колупался?
— Именно! И достал из нее, из шапки, иголку с намотанною на нее ниткой! Вот что я вспомнил, други. А мы ведь с убитых иноземцев шапки поснимали.
Здоровой правой рукой колдун стащил с себя шапку с пером и внимательно осмотрел ее внутри. Покачал головою. И Домашний дедушка не нашел иголки в своей, явно ему большой, казацкой папахе. Однако Зелёнка, согнав домового с лежавших в телеге одежек, нашла в соломе шляпу безногого теперь и безрукого немца, а в ней, за кожаной полосою, чтобы фетр от пота предохранить, и железную иголку с изрядной длины суровой ниткой.