Самозванец. Кровавая месть
Шрифт:
— Отчего ж не поцеловаться? — И Зелёнка, повернувшись к подруге лицом, натолкнулась на ее горячие мягкие груди и живот. Ей стало жарко и вдруг захотелось на свежий воздух, поэтому она не подоткнула за спиной одеяло. — Я же видела, как целовались сельские девки на Семике. Как-то раз нарочно очень далеко ходила, до ближней деревни, до Зиново почти лесом пробиралась, чтобы из чащи с дерева подсмотреть, как они там празднуют. Очень красиво целовались — через кольца, из березовых веток вывязанные. Поцелуются и, значит, становятся кумами на целый год, до следующего девичьего праздника… Эй, так мы с тобою теперь кумы?
— Ну, если хочешь, будем
— А что до твоих рассказов, Анфисушка, то я тебе честно скажу, что кое-чем они меня обидели. Выходит, что и люди так же сочетаются, как медведь с медведицею, — велика честь, ничего не скажешь!
— А ведь я тебе и другие способы любиться показывала…
— Все одно ведь грязные дела какие-то. и стыдные, ты уж меня извини. может быть, с непривычки? — Она помолчала. — Послушай, а где у тебя стоят румяна и белила? Показала бы, пока лучина не догорела.
— Да вон в тех горшочках, видишь? На самой верхней полочке. А что тебе лучина? Станет догорать, другую вставим.
— Не нужно, Анфисушка! Мне нужно не пропустить, как светать станет. Петуха, ты ведь говорила, вы со Спирькой съели?
Лучина догорела-таки, затрещав и вспыхнув напоследок, и в каморке стало совсем темно.
— Послушай, — спросила шепотом шинкарка. — Неужели тебе, когда мы с тобою играли в мужика и бабу, так-таки ничего и не захотелось?
— Захотелось мне, — Зелёнка потупилась, чего в темноте ее подруга увидеть не могла, однако должна была почувствовать. — Вестимо, захотелось…
— А чего тебе захотелось, родная? — прильнула к ней еще ближе Анфиска, хоть еще ближе прижаться, казалось, было уже нельзя. — Признайся мне, своей подружке, мне-то можно.
— Да вот не скажу тебе, Анфисушка. Понеже стыдно мне, красной девице.
Глава 22. «Мы с тобой разной крови, сынок»
И снова Безсонко проснулся первым в берлоге. Паренек начал рано просыпаться, раньше всех, после того как понял, что он вовсе не настоящий сын могучего великана Лесного хозяина, а только приемный. А вчера постигло его уж настоящее горе. Ведь одно дело подозревать, а другое — знать наверно. К тому же оказалось, что он даже и не медвежье дитя, как с некоторых пор подозревал, а всего лишь слабое человеческое.
Что он на самом деле сын дяди Медведя, закадычного приятеля отца, Безсонко начал догадываться, когда понял, что ведет себя на зимовке совсем не так, как подобает настоящему сыну лешего. Сам Лесной хозяин, его три жены и дюжина настоящих его детей укладывались спать в середине осени (это сейчас дела отца, объявившего войну злодеям-иноземцам, не давали возможности залечь на зимовку всему его семейству) и спокойно пробуждались весной. Для этого им не надо было набивать до отказа брюхо, как поступал дядя Медведь, чтобы безобразно разжиреть осенью, да и просыпались они вовсе не такие злые и тощие, как он. Как будто и не нужно было им на всю долгую холодную зиму никаких питательных соков! Для самого же Безсонко семейное зимнее спанье оказалось настоящей бедой, и он так и не смог понять, как ему удалось выжить в первые годы жизни, когда не мог еще сам позаботиться о своем пропитании.
Конечно же, он готовился к зимней спячке вместе со всем семейством: помогал матери и прочим женам отца подметать берлогу, выбегал наружу вынести мусор, приносил свежий лапник на постели и вытряхивал на поляне свою подушку из мягкой оленьей шкуры. Потом вход в пещеру закрывали
Дети под сказку засыпали один за другим, а с ними и Безсонко, перед сном всегда молившийся Велесу, чтобы проснуться ему уже весной, вместе со всеми. Увы, его поднимал с лапника голод, а того пуще, настоятельная телесная потребность, которую можно было справить только снаружи. Разочарованный, он крался по берлоге, стараясь ступать бесшумно, хоть и знал прекрасно, что родичей теперь и рев дяди Медведя не разбудил бы до самой весны. Потом находил оставленные заботливо для него запасы сушеных грибов и ягод, которые предстояло растянуть на все зимние месяцы.
Вот и сейчас, в первый миг после пробуждения, показалось было ему, что он снова остался один среди спящих сородичей. Однако, поскольку отец еще не вернулся со своей войны, семейство его, хоть и зевало да потягивалось целыми днями, на зимовку еще не укладывалось — боялись, конечно, гнева своего хозяина и повелителя. Да и то сказать: засни семейство сейчас, об окончательной победе могучего Лесного хозяина над супостатами узнало бы оно только через несколько месяцев — это если обиженный батька пожелает поведать!
Темно было в берлоге, выкопанной в незапамятные времена под корнями трехсотлетнего дуба. Летом подземные палаты, как ее гордо называл отец, худо-бедно освещалась россыпями светлячков, зимой же только гнилушки уютно мерцали, обозначая направление к
двери. Поэтому не видел сейчас Безсонко своих названых родичей, слышал только их сопение и храп; вовсе не мешали они ему, эти звуки, напротив, под них легче думалось. Сейчас он пытался понять, почему, уснув вчера, жены и детишки Лесного хозяина не смогут проспать теперь всю зиму? Неужели только потому, что сказку на сей раз не услышали?
И еще один вопрос Безсонко мучил. Если считает теперь своих названых матерей глупыми, означает ли это, что он сам, человеческий детеныш, выросший в этой берлоге, умнее их? Кроме того, подозревал Безсонко, что и матери его на самом деле не так глупы, а просто прикидываются недотепами перед отцом, чтобы тому приятнее было ими повелевать.
Впрочем, третья отцовская жена, Вишенка, самая молодая из всех, — вот та уж точно непритворная, непроходимая дура. Когда провожало семейство своего могучего богатыря на войну с иноземцами, подняли матери вой и принялись по очереди оплакивать Лесного хозяина, будто уже убитого, — а отец так и пыжился от невинной гордости, да еще и сам себя, силача лесного, крепко пожалевши, даже разрыдался. Вот только третья жена по глупости своей принялась оплакивать не мужа, а Медведя. Зверь безъязыкий — и тот от стыда прикрыл морду лапами, а дурище хоть бы хны. Отец сразу изменился в лице и давай сквозь слезы присматриваться к малым детям от Вишенки, тут же стоящим. Потом успокоился, мокрое лицо его просветлело, он смахнул слезы с глаз и дружески шлепнул мохнатого приятеля по плечу — аж пыль над шубой поднялась!