Самозванец
Шрифт:
Он велел «считать» Смирного.
«Считать» в то время означало ревизию. Многие ли из российских должностных лиц способны и сегодня выдержать такое испытание? У Смирного надежд не было. Царь поступил в своем характере. Не за ослушание или халатность был забит до смерти дьяк, а за воровство и мздоимство — «начли на него множество дворцовой казны» и били, пока не умер.
Называлось это правёж. Слово «правеж» родственно словам «право» и «правда». Формально поступили по закону и справедливости. Но есть еще одно родственное слово — «расправа». Трудно было придумать казнь мучительнее…
Но значит
«В вашем государстве объявился вор расстрига, а прежде он был дьяконом в Чудовом монастыре и у тамошнего архимандрита в келейниках, из Чудова был взят к патриарху для письма, а когда он был в миру, то отца своего не слушался, впал в ересь, разбивал, крал, играл в кости, пил, несколько раз убегал от отца своего и наконец постригся в монахи, не отставши от своего прежнего воровства, от чернокнижества и вызывания духов нечистых.
Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх с освященным собором осудили его на вечное заточение в Кириллов Белозерский монастырь, но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирощанином Мисаилом Повадиным, ушел в Литву.
И мы дивимся, каким обычаем такого вора в ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями».
В Москве удивляются.
Подлинно ли, однако, удивляются?
В самой грамоте есть фраза, способная вызвать в этом сомнение.
«Хотя бы тот вор и подлинно был князь Дмитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, а от седьмой жены».
Аргумент этот, в сущности, находка для сторонников самозванца. Если уж сам царь допускает возможность того, что Отрепьев «подлинно князь Дмитрий Углицкий», пусть и не имеющий юридических прав на наследство, то как же мы можем сомневаться!
Виват, царевич Димитрий Иоаннович!
И на слабую и явно с перебором — отца не слушался! — составленную грамоту Дмитрий отвечает той, что уже цитировалась:
«Опомнись и злостью своей не побуждай нас к большому гневу. Отдай нам наше…»
А мы отпустим вины.
Сколько гордой самоуверенности в почти миролюбивой по виду грамоте!
Разговор с позиции силы. Ибо нужно обладать силой, чтобы обещать милость. Но пока с ним лишь добровольцы, и неизвестно, как они себя поведут при первом серьезном столкновении с сильным войском сильного государства. Какие тут милости! Неужели просто блеф?
Нет, все-таки характер. Милости ему по душе. Он уже доказал это. Пощажен наиболее, пожалуй, опасный в тот момент разоблачитель.
Варлаам… Так и хочется назвать этот персонаж из первого действия трагедии, получившей в нашей истории название «Смута», вздорным стариком. Трагедия не исключает фарсовых персонажей. Варлаам таков. Когда вся рота двинулась в ногу и сотни последователей спешат под знамена «царевича», находится поручик, который выскакивает перед строем, размахивая руками.
Рискуя головой и вечно неутоленным животом, пробивается Варлаам в Краков, чтобы открыть глаза королю.
Но глаза Сигизмунда давно открыты, и на той картине, что рисуется перед королем, странствующему монаху нет места. Однако
Но нашел же Борис, что сделать со Смирным! Не менее находчив и Сигизмунд, хотя и в другом роде. Раз он никакого самозванца не поддерживает, то стало быть, и дела с ним не имеет. А если имеет Мнишек, то путь в Самбор чист. Иди и обличай! Скатертью дорога.
Неугомонному монаху порадоваться бы везению, но вожжа попала под хвост крепко. Почему он так настойчив? Рассчитывает на большую милость и благодарность Бориса? Но нужно же понимать: Борис далеко, а Дмитрий рядом.
Или настолько глуп, что твердит за упокой там, где нужно о здравие? Не похоже. Монах с заметной хитрецой.
Русский, до предела противоречивый характер? Сегодня мошенничает, обирая доверчивых «на сооружение храма», а завтра готов пострадать за правду?
Какая смесь! Но именно противоречивостью, неординарностью, наверно, Варлаам и привлекает Дмитрия, самого противоречивого.
В результате, в отличие от другого разоблачителя, сына боярского Якова Пыхачева, который также явился в Самбор, вздорный старик остался жив. Пыхачев был казнен, а Варлаам лишь брошен в темницу. У Дмитрия не поднялась рука снести голову недавнему попутчику, вечно полупьяному жирному плуту. Хотя был он очень опасен. Ведь Варлаам мог доподлинно утверждать, что Дмитрий и Отрепьев — одно лицо, и не просто лицо, но духовное, следовательно, не имеющее права претендовать на трон, будь Григорий даже в самом деле царский сын! И оттого, что Григорий Отрепьев отрекся от сана, он не стал царевичем, а только расстригой!
Здесь одна из главных трудностей самозванца. Чего бы, казалось, проще, включить пребывание в Чудове в свою легенду. Да, и там скрываться пришлось, под именем Отрепьева. Но нет, духовный сан так просто не сбросишь. И вопреки очевидности и свидетелям до последнего часа «расстрига» будет отрицать тождество с Григорием. Для этого еще в Польше ему потребуется «минисамозванец», некий монах Леонид, который не бескорыстно, по всей видимости, возьмется называть себя Григорием Отрепьевым.
Так не лучше ли было снести Варлааму голову вместе с Пыхачевым? Но Дмитрий не казнил монаха. Больше того, вскоре Марина Мнишек выпустит Варлаама из застенка, и тот, как водится, не оценит доброты и двинется теперь уже прямо на Русь продолжать обличения.
По поводу этой двойной милости Соловьев недоумевает:
«Почему сделано было такое различие, что Пыхачева казнили, а Варлаама посадили только в тюрьму, и по какому побуждению невеста Дмитриева и ее мать освободили Варлаама, — неизвестно».
Конечно, исследователь не мог написать иначе. У него не было документа, мотивирующего поступки Дмитрия. (Можно предположить, что и свободу Варлаам получил по его распоряжению.) Но мы имеем право опереться на характер, который и в противоречивости часто бывает последовательнее документа.