Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь
Шрифт:
Уже после того как Гошка стал бывать у Николая Васильевича и видел его в мастерской за работой, а это надо было видеть, это было не безнадежное тыканье кистью в тщетной попытке скоростью возместить отсутствие темперамента, и это не было заискиванием перед натурой, так вот, после знакомства с ним, однако же не раньше, чем определилось Гошкино отношение к его работам, он сказал Гошке, колдуя кистью:
– Скажите, душечка, почему так бывает? Вот поле пшеницы. Все колосья одного роста, а один колос на голову выше. Хозяин, если он не дурак, сажает этот колос отдельно от всех и - глядишь - выведет лучший сорт. Так?
– Ну, так.
– А почему у людей наоборот?
– сказал он.
– Кто-нибудь на голову повыше выдался, а его по башке, по башке - не высовывайся, не обижай остальных.
– Как в трамвае, - сказал Памфилий.
– В трамвае
– Я это давно заметил. Не любят, когда высовываются. От этого как-то обидно делается многим. А поскольку в толпе не видно, кто кричал "ату его", то всегда можно потом сказать, что это сосед кричал. Недаром говорят, что гении не рождаются, а только умирают. И тогда оказывается, что друзей у покойника было видимо-невидимо, и непонятно, почему он задыхался от одиночества… Почему у людей все наоборот, Гоша?
– Так ведь это не у людей наоборот, - сказал Памфилий.
– А у мещан.
Гошка и тогда и потом думал об этом. И как-то однажды он даже подвел итог:
Однажды я пелНа большой эстраде,Старался выглядетьМолодцом.А в первом рядуЗадумчивый дядяСмотрел на меняКвадратным лицом,Не то он задачиИскал решенье,Не то это былСотрудник газет,Не то он считалМои прегрешенья,Не то он простоХотел в клозет.А в задних рядахПробирались к галошам,И девушка с белымПрекрасным лицомУходила с парнем,Который хороший,А я себя чувствовалЖелтым птенцом.Какие же песниПеть на эстраде,Чтоб отвестиОт песни беду?Чтоб они годилисьКвадратному дяде И этой девочкеВ заднем ряду?Мещанин понимаетПустота не полезна,Еда не впрок,И свербит тоска.Тогда мещанинПодползает к поэзии,Из чужого огняКаштаны таскать.Он щи не хлебает,Он хочет почище,Он знает шашлыкИ цыплят-табака,Он знает - поэзияВроде горчичкиНа сосиску.Не больше,Нашли дурачка!Но чтоб современно,Чтобы не косность,Чтоб пылесос,А не помело,Чтоб песня про то,Как он рвется в космосИ песня про тундру,Где так тяжело.Он теперь хочет,Чтоб в ногу с веком,Чтоб прогрессивно, И чтоб модерн,И чтоб непонятно,И чтоб с намеком,И чтобы красивоПо части манер.Поют под севрюгуИ под сациви,Называют песнейЛюбую муть,Поют под анчоусыИ под цимес,Разинут хайло,Потом глотнут.Слегка присолят.РаспнутПосле той памятной выставки, где Гошка познакомился с Прохоровым, за спиной которого смеялись дипломницы, красивые девочки-несмышленыши, болтавшие о Возрождении, и Гошка понял, что эпохи Возрождения пока нет и уж, во всяком случае, ему-то со своими песенками в ней не участвовать, и потому это был крах всего, и Гошка решил покончить со своими дурацкими мечтами об искусстве, - он пришел домой, сидел у подоконника, смотрел на синий снег и вынес себе приговор, не подлежащий обжалованию. И тогда ему пришла в голову мысль, простая как репа.
Он подумал: если все так худо, что хуже быть не может, - значит, все, что будет, будет лучше. Проверим это. Ведь если Возрождение - это эпоха, то она состоит не из одного человека, а из многих - и значит, надо не дожидаться, пока объявят расцвет всех личностей, а начинать с себя.
И вот он едет в такси с длинноногой дипломницей к Николаю Васильевичу и видит снег, и два полукруга на заслеженном ветровом стекле, которые разметают механические "дворники", и видит дворников с фанерными лопатами, сгребающих снег в кучи. Во рту у Гошки папироса с разгорающимся угольком, и при каждой затяжке возникает напряженное лицо дипломницы.
Отличная мысль была - поехать к Прохорову. Потому что когда они подъехали, и вошли в подъезд, и наследили в лифте, который остановился на самом верху, и дальше полезли по крутым ступеням мимо каких-то старых колясок и эмалированных тазов, подошли к двери мансарды, постучали, и им открыл Николай Васильевич в художнической робе и сером свитере, и провел их в мастерскую, Памфилий был сражен наповал. …Среди всякого хлама и гипсовых слепков у стены стояла огромная, во всю стену, картина, о которой Памфилий, когда немножко отошел от странного оцепенения, только и мог сказать:
– Я не мог себе представить, что в Москве есть такая картина, - так он пробормотал и еще спросил: - Как она называется?
Николай Васильевич сказал:
– Она называется "Спор о Красоте". И этот спор я веду с детства.
– А где прошло ваше детство, Николай Васильевич?
– спросил Гошка, трепеща и догадываясь.
– На Благуше, душечка, - ответил он.
Теперь пора рассказать о картине под названием "Спор о Красоте".
Для первого ощущения от этой картины годилось только одно слово - ошеломление.