Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь
Шрифт:
– Я не хочу переходить в фердипюксы, - сказал Фролов.
– Я хочу резать свою гайку.
Я люблю однообразие. Оно успокаивает.
– Тогда о чем спор?
– спросил Сапожников.
– Я же знал, Гена, что ты не захочешь перейти в фердипюксы. Вот ты, как и Глеб, почему-то считаешь, что в науке и в искусстве…
– Ничего я не считаю… - вызывающе сказал Фролов.
– Почему ты объединяешь меня с Глебом? Я говорил о совести.
Так. Слово было сказано. Хотя и не Сапожниковым, но было сказано - объединяешь.
Глеб
– Ты сумасшедший, Сапожников, - сказал Глеб.
– Это я уже слышал, - сказал Сапожников.
– Я алжирский бей, и у меня под самым носом шишка.
– Почему ты людей обижаешь?
– Ничего ты не понял, Глеб, - сказал Фролов.
– Мы об него сами обижаемся, как о булыжник… Все важно - и ремесло, и фердипюкс. Не надо только перепутывать. А то одна показуха получается. Сапожников - фердипюкс, это ясно. Верно я говорю, Сапожников?
– Не подсказывай мне ответ, Гена, - сказал Сапожников.
Потом он засмеялся, сделал танцевальное па в центре комнаты, закрыл глаза и повалился на пол.
– Неожиданности хороши в меру, - сказал Глеб.
– Фролов кинулся поднимать, но Глеб остановил его.
– Нельзя… - сказал Глеб.
– Скорую помощь… Быстро… Инфаркт, наверно.
Палец Вартанова не попадал в единицу на диске и все промахивался мимо.
– Допрыгался, фердипюкс… - сказал Филидоров, который во время дебатов не произнес ни одного слова и настолько затих в своем углу, что о нем постепенно забыли, хотя вначале явно старались показаться и понравиться ему.
– Эх, вы!
– наконец крикнула Нюра.
– Ему же людей жалко! Понятно вам?
– И снова крикнула: - Сапожников!
Глава 28
БАГУЛЬНИК
Как на самом деле было, никто не знает, но рассказывают вот что: шел по улице человек, шел и шел, а потом вдруг упал. Подбежали к нему, смотрят, а он не тот.
Какой он прежде был, никто, конечно, не знал. Шел себе по улице и шел, а когда упал, смотрят, он совсем не тот. Ну конечно, тут шуры-муры, туда-сюда, то-се, подбежал второй, поднял человека, пустил его по улице - идет. Как колесо покатился. Опять стал тот самый. Никакого интереса.
Вика сказала Сапожникову:
– Ну что ты мне всякую чушь рассказываешь… Ну, а кто он, тот человек?
– Кто?
– Который упал?
– А-а.
– Нет, правда, кто?
– Это был я.
– А второй, который его поднял?
– Это был тоже я, - сказал Сапожников.
– Однажды раненый упал на льду и разбил лицо. Это был тоже я, а однажды я замахал крыльями, взлетел на забор и закукарекал. Это был тоже я.
– Ты очень чувствительный.
– Нет, - не согласился Сапожников.
–
– Ничего, все еще наладится, - сказала Вика - Ты еще выпутаешься.
На подоконнике стояла хрустальная ваза колокольчиком. Вика воткнула в нее какие-то прутья и налила воды. Два дня они стояли веником, а на третий брызнули розовыми цветами.
Сапожников только хотел было сказать ей, что вот, мол, сухие прутья, если их поставить в вазу да налить воды - и другое в этом роде, - только рот раскрыл, а она тут же все сообразила.
– Ты мыслишь образами, - сказала Вика, - не инженер, а прямо какой-то Белинский.
– Я - сломанный придорожный цветок татарник, - сказал Сапожников.
– Я - Хаджи Мурат. Меня теперь только в хрустальную вазу ставить… Ничего нельзя, двигаться нельзя, пить нельзя, курить нельзя…
– Только без пошлостей.
– Я ни слова не сказал о женщинах. Что ты взвилась?
– Я тебя знаю.
– Вот-вот, курить нельзя, пошлости говорить нельзя… Слушай, - сказал Сапожников, - мне сегодня улица снилась. Лето, а по асфальту идут глазастые девчонки в мини-юбках, с вытаращенными коленками…
– Противно, - сказала Вика.
– Ты же сама такая.
– Я бы их из пулемета расстреляла.
– А не жалко?
– Жалко, - сказала она.
И Сапожников вдруг откинул одеяло и выскочил на холодный пол. Ничего. Жив.
Вика крикнула:
– Ты что?
Сапожников стоял на паркете на дрожащих ногах.
– Совсем с ума сошел, - сказала Вика, - совсем…
Сапожников похлопал себя ладонью по ноге.
– Волосики… - сказал он.
Вика вылетела из комнаты.
– Не сердись, - крикнул Сапожников.
– Пошлости тоже зачем-то нужны.
Хлопнула входная дверь.
– Тишина, ты лучшее из того, что я слышал, - сказал Сапожников и, держась за стенки, выбрался в коридор, где у него возле холодильника имелась гиря.
– Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, - сказал Сапожников и нагнулся за гирей.
Тут на него упала щетка, потом рулон чертежей. Они показались ему очень тяжелыми.
Он запихнул их в угол. Отдохнул немножко. Потом рывком поднял гирю, подержал ее над головой и осторожно опустил на пол.
Ничего не случилось.
– А ну, - сказал Сапожников сам себе и поднял еще раз.
Потом он доплелся до кровати и сел на краешек. В груди булькал, толкался и бил крыльями недорезанный петух.
– Болит, - жалобно сказал Сапожников, но никто не услышал.
– Ну и хрен с ним. А раньше, что ли, не болело? Уж лучше от гири.
Тогда он встал, повторил все сначала, и пот заливал ему лицо, и слезы заливали ему лицо, а на улице нерешительно бренчали первые гитары, ничего, они разойдутся еще. Скоро лето. И тогда он обнаружил, что стоит на коленях перед гирей.