Самшитовый лес
Шрифт:
– Если мне не изменяет память, я, кажется, втрескался, - сказал Сапожников.
Глаша протянула через комнату шнур и поставила аппарат на стол.
– - Это вас.
Сапожников взял трубку.
– - Слушаю. Привет... А собственно, почему вы не спите?.. Конечно... Я только что говорил Барбарисову, что я, кажется, втюрился... Почему потише?.. Мне приятно, чтобы об этом знала вся Рига.
Он положил трубку, на него смотрели.
– Ну, братцы, - сказал он, - я отправляюсь к Вике... Спать, видимо, буду только в Москве... Глаша, есть возражения?
–
– Мне понравилось, как вы с ней говорили...
– протянула она.
– И что все вслух... Мне это нравится.
– Вы хороший парень, - сказал Сапожников.
– И я вас люблю.
– Я не парень, - сказала Глаша.
– Слушай, от тебя электричество в тыщу вольт, - сказал Барбарисов Сапожникову.
– Сегодня ты на моем докладе, не забудь. В Майори... Бери Вику, и приезжайте вместе.
– Если она не заснет, - сказал Сапожников, бойко, петушком, серым козликом выскакивая из комнаты, будто и не было ничего, будто он хмельной, или бездушный, или легко относится к жизни и все его страдания липовые, но, слава богу, жизнь сложней всякого мнения о ней, и это обнадеживает, надо только иметь терпение, а где его взять иногда... Сапожников хлопнул дверью, и квартира Барбарисовых закачалась на тихой волне.
Тихая волна понесла Сапожникова, и он закачался первый раз за эти лютые годы, потому что ему не стало смысла сопротивляться, потому что первый раз он не должен был ни перед кем-то хранить навязанный ему облик, хранить даже тогда, когда все облики были разбиты, и его продали, и четыре года длилась эта метель, эта пытка, когда с него сдирали панцирь и ели живого, как китайцы черепаху.
Они с Викой поцеловались.
Весь день они провели вместе и ели сосиски и яичницу в каком-то буфете, у стойки пили кофе, потом обедали в ресторане "Луна", до смерти хотели спать, потом перехотелось, осталась только лихорадка и гул в ушах, потом вечерело и пришла пора ехать в Майори. Грохотала электричка. Барбарисов сидел напротив них, а Вика пыталась задремать на плече у Сапожникова.
Все было открыто всем, и никто ничего понимал, а за окошком хмурые поля и мокрые полустанки.
Лекцию Барбарисов читал хорошо, а в перерыве сказал грустно:
– Идите прогуляйтесь у моря. Потом встретимся.
– Нет-нет, - сказала Вика.
И они ушли.
Это было странное, совсем другое море, плоское, серо-сиреневое от вечернего неба до горизонта. По блеклому спокойному песку прогуливались люди в пальто, и на воде, как утки в пруду, сидели белые чайки.
– Иди сюда... я соскучился, - сказал Сапожников.
Она стала перед ним и подняла голову.
– Я все равно соскучился, - сказал Сапожников.
– Даже когда ты рядом, я по тебе соскучился. Мне кажется, я тебя сто лет не видел.
Они поцеловались. Потом долго стояли, обнявшись, и никто им не мешал.
– Почему ты такой?
– сказала Вика ему в плечо.
– Не знаю...
– сказал Сапожников.
– Жизнь меня дразнит, как дети мартышку. Протягивает яблоко, потом отдергивает его, и я становлюсь
– Я не ребенок, - сказала Вика.
– Ты с самого начала меня не понял. Я здоровая баба. Это у меня только глаза жалобные. Зачем ты соврал, что получил телеграмму?
– Я не соврал, - сказал Сапожников.
Они перешли на шаг в сторону, потому что песок под ними все время проваливался, он только сверху был слежавшийся и твердый.
– Я же знаю, что никакой телеграммы не было.
– Неважно, что не было, - сказал Сапожников.
– Важно, что я ее получил.
– Не смейся.
– Я не смеюсь. Я кричу... Неужели незаметно?
И тут диктор неугомонной радиостанции "Маяк" сообщил:
– Советский ансамбль "Березка" отбыл сегодня на родину, завершив триумфальную поездку по странам Среднего Востока.
– Знаешь, хорошо, что у нас не было романа, - казал Сапожников.
– А у нас не было романа?
– Ну, всяких там плотских радостей.
– Мы просто не успели.
– Нет, не просто, - сказал Сапожников.
– Просто это было не нужно. Оли услышали тяжелые шаги по песку, как будто шла статуя командора, но ей было трудно в темноте на Рижском взморье.
– Сапожников, - сказал Барбарисов.
– Я Глаше звонил, тебе телеграмма пришла из Москвы.
– Какая телеграмма?
– спросил Сапожников.
– Анна Сергеевна какая-то спрашивает о твоем здоровье. Беспокоится. Всем приветы.
Абсолютно тихо было на взморье. Ни звезд не было, ни моря, и песок не скрипел.
– А, Нюра, - сказал Сапожников.
– Теперь все в порядке. Можно ехать.
– Ты считаешь, что все в порядке?
– сказала Вика.
– Я тебя никому не отдам, слышишь?
– Это меня и беспокоит, - сказал Сапожников.
После этого он уехал.
Глава 9. ПРИГЛАШЕНИЕ НА ПРАЗДНИК
Учитель сказал:
– Ребята, попробуйте сформулировать, каким должен быть, по вашему мнению, самый лучший дом, даже идеальный дом, дом будущего. Ну-ка попробуйте!
– Зачем?
– спросил Сапожников.
– Сапожникова я не спрашиваю, - сказал учитель.
– Конечно, лучше его Калязина ничего не может быть. Это же весь мир знает.
– Весь мир не знает, - сказал Сапожников.
– Ну, значит, ты объявишь...урби эт орби... городу и миру. Сапожников, убери с парты эту гадость.
– Это насос.
– Я и говорю, убери эту гадость.
Это было как раз в ту зиму, когда Сапожников против Ньютона
пошел. И потому они с учителем были в ссоре. Вся школа про это знала, и даже из районо приезжал инструктор, расспрашивал учителя и завуча.
– Все нормально, - сказал учитель.
– Пусть спотыкается. В науке отрицательный результат - очень важное дело. Он сам поймет, что на этой дороге тупик.