Самшитовый лес
Шрифт:
На следующее утро Сапожникову дали в глаз перед самой школой - двое подошли и сделали ему синяк. На уроке Шишкин смотрел на доску и улыбался. На переменке Сапожников достал вчерашний хлеб и подошел к Шишкину.
– - Проси прощенья.
Шишкин кинулся на Сапожникова и хотел повалить, но Сапожников не дался. По тетрадке отличницы Никоновой потекли чернила, а на тетради у нее закладка - лепта шелковая, вся промокла. Визгу было на всю Москву. Шишкина и Сапожникова выгнали из класса. Вызвали родителей.
Вечером лампы в классе
– Сапожников, - сказала завуч, - объясни, почему ты ударил Шишкина ногой?
– Он сам знает, - сказал Сапожников.
– Пусть попросит прощенья.
– Прощенья?!
– рявкнул отец Шишкина.
– Прощения?! Его ударили, а ему еще прощенья просить?
– Родители, будьте добры, снимите головные уборы, - сказала завуч.
Мать сняла платок, отец Шишкина кепку.
– Мальчик, - сказал: отец Шишкина, - кто ты такой? Может быть, ты фон-барон? Фон-баронов мы еще в двадцать первом в Анапе утопили... Почему сын рабочего человека должен у тебя прощенья просить? А?
– Не у меня, - сказал Сапожников.
– А у кого же?
– спросила завуч.
– У хлеба, - сказал Сапожников.
– Как можно у хлеба прощенья: просить?
– сказала завуч.
– Дикость какая-то... Он у вас нормальный ребенок?
– У кого?
– спросил отец Шишкина.
– Это его бабушка приучила, - сказала мама.
– Он не виноват... Когда хлеб падал
на землю, она велела его поднять, поцеловать и попросить у него прощенья... Он так привык, он не виноват.
– Мальчик, - сказал отец, Шишкина, - у тебя хлеб с собой?
– Ага, - сказал Сапожников.
– Дай-ка сюда, - сказал отец Шишкина. И разделил на две половинки, снаружи: ссохшиеся, а внутри еще влажные.
– Васька, ешь, - велел отец Шишкину.
– Перестаньте!
– вскрикнула завуч.
– Не буду, - сказал Шишкин.
– Не будешь - в глотку вобью, - сказал отец Шишкина.
– Ешь. Шишкин зарыдал и стал есть хлеб.
– Перестаньте мучить ребенка, - сказала завуч.
– Вы извините, товарищ завуч, - сказал отец Шишкина.
– Он у вас отучился и ушел, а мне с ним жить.
– Он же сухой... Черт!
– давясь, сказал: Шишкин.
– Ничего, - сказал отец Шишкина.
– Слезами запьешь.
– Пошли... Спасибо, мальчик, - сказал Сапожникову отец Шишкина, и они вышли.
– Какая-то дикость!
– развела руками завуч. И тут же в коридоре раздался визг Шишкина.
– 0н же его бьет!
– вскрикнула завуч и кинулась в коридор. Но не догнала и вернулась.
– Ну, Сапожников!..
– скатала она.
На следующий день Шишкин ушел в другую школу, и Сапожников стал лидером.
К нему сразу подошли - получать указания, как жить, и присмотреться к новому лидеру.
– А пошли
– сказал Сапожников.
– Ты что?
– спросили его.
– Ты что?
– Шишкина жалко, - сказал Сапожников.
– Чего делать будем?
– спросили его.
– А я почем знаю?
Так Сапожников перестал быть лидером.
В средних отчаянных классах Сапожникова опять трогать было нельзя - он изобретателем стал, а в лидеры не пошел. А в старших хитрых классах Сапожников уже боксом занимался и набил морду самому хитрому, но сам опять в лидеры не пошел. Так и жил как собака на сене, ни себе, ни другим. Поэтому отношение к нему было сложное. Но об этом потом. А теперь, в шестом классе, он ехал на верхней полке в пионерлагерь, который как раз оказался в городе Калязине, поскольку школа была у электрокомбината подшефной.
А у Дунаева опять Нюру увели.
Глава 4 ЗЕЛЕНЫЕ ЯБЛОКИ
– Старики, сколько до Вереи?
– крикнул шофер.
– Двадцать километров, -ответили мальчики.
И они с Сапожниковым поехали дальше и въехали и лесок с длинными тенями через голубое шоссе, и в опущенное окошко влетал запах хвои, и тут шофер опять рассказал историю, похожую на куриный помет, и ехать с ним надо было еще двадцать километров. Поворот замелькал полосатыми столбиками, еще поворот - и московское такси съехали на базарную площадь городка, лучше которого не бывает.
Там напротив торговых рядов с уютными магазинчиками был сквер, где стояли цементные памятники партизанам на мраморных постаментах со старых кладбищ. Там в тени рейсового автобуса лошади жевали сено. Там к мебельному магазину была привязана корова. Там длинноволосый юноша в джинсах с чешским перстнем на руке гнал караван гусей мимо известковой стены церкви. Там на мотоцикле с коляской везли матрац.
И Сапожников повеселел немножко.
Ныряя в колеях, такси покатило вниз, к реке, по немощеной улице, и внимательные прохожие провожали московский номер сощуренными глазами. Машина остановилась у палисадника, за которым виднелся дом с недостроенной верандой, и Сапожников вылез на солнце.
Он размял затекшие ноги и поболтал подолом рубахи, чтобы остудить тело, прилипшее к нейлону, и шофер намекнул ему на обратный порожний рейс до Москвы. Но Сапожников не поддался, он помнил гнусное водителево оживление и различные интересные истории о бабах и студентках, которые его кормили и одевали и давали выпить и закусить, и как он сначала копил на аккордеон "Скандале" или "Хохнер", а потом подумал, что тут и на "Москвич" натянешь, и как он говорил: "Я на деньги легкий", и как его в детстве зажимали родители, и он этого им не забудет. II Сапожников дал ему двугривенный поверх счетчика и объяснил, что в машине воняет куриным пометом. А шофер вдруг понял, в чем дело, и растерялся, так как его сбила с толку заграничная рубаха клиента, и медленно уехал, упрекая Сапожникова все же глазами за скупость.