Самурай. Легендарный летчик Императорского военно-морского флота Японии. 1938–1945
Шрифт:
Что я мог ему ответить? Я знаками попросил его держаться рядом со мной. Пилот 2-го класса Идзи Сираи, чей самолет пострадал меньше, уступил свое место в строю.
Спустя несколько минут я проверил правильность курса по заходящему солнцу, чьи лучи пробивались сквозь разрывы в облаках. Шторм остался позади, вскоре мы должны были оказаться в безветренном и чистом воздушном пространстве.
Медленно тянулись минуты. Я снова оказался в ситуации, которой опасаются все летчики. Мы находились над океаном в сгущающихся сумерках, не имея возможности точно определить свое местонахождение. Топливо
Меня изумлял двигатель истребителя, продолжавший бесперебойно работать. Один из магнето сгорел, но мотор работал на удивление четко.
Топливо я не экономил, как делал это два года назад по пути от Гуадалканала в Рабаул. Я не понимал, как почти выработавший свой ресурс двигатель еще способен функционировать в столь тяжелых условиях. Сейчас мне было наплевать, если бы он заглох. Если бы самолет упал, мне бы не пришлось пережить тот момент, наступления которого я со страхом ожидал. Вернувшись на Иводзиму, я буду обесчещен. Я слишком хорошо это понимал. Перспектива предстать перед капитаном Миурой вселяла в меня ужас.
После двух часов полета к Иводзиме океан окутала сплошная тьма. Я не видел ничего, кроме ярко горящих в небе звезд. Прошел почти еще час. Вот он. Наступил этот злосчастный момент. Если я выбрал правильный курс, то сейчас остров должен был находиться прямо подо мной. Если же нет… меня ждали ледяные объятия океана.
Прошло еще несколько минут. Я напряженно вглядывался в линию горизонта в надежде увидеть возвышающиеся из воды на фоне звезд темные очертания. Там что-то было. Что-то большое и темное, приподнятое над водой с одной стороны. Иводзима! Мы добрались!
Я пошел на снижение, Сига и Сираи следовали за мной. Мы начали кружить над погруженным во мрак островом. Из темноты вдруг показались четыре едва различимых огонька. Мне они показались ярко горящими сигнальными огнями. Свет фонарей вдоль посадочной полосы основного аэродрома. Они ненадолго зажглись, указывая нам путь к приземлению. Находящиеся на острове узнали наши самолеты по звуку моторов. Я почувствовал огромное облегчение, тело обмякло, внезапно избавившись от напряжения, владевшего мной все три часа, ушедших на обратный полет.
В свете четырех фонарей посадочную полосу почти не было видно. Обычно горели двадцать фонарей, но бомбардировки уничтожили их. Четыре фонаря или сорок, мне было наплевать! После того, через что нам пришлось пройти, я был готов приземлиться в полной темноте. Вскоре я приземлился и стал выруливать, уступая место на полосе следовавшим за мной истребителям. Фонари погасли.
Толпа летчиков и механиков подбежала к нашим самолетам. Несколько секунд я наблюдал за ними, мне было стыдно смотреть в их лица. Спрыгнув на землю, я поплелся к командному пункту. Никто не попытался остановить меня, когда я, не глядя по сторонам, пробирался сквозь толпу. Все понимали, что я чувствую, и расступались, пропуская меня и двух моих ведомых, идущих следом.
В темноте я натолкнулся на кого-то и резко отступил назад. Ни звука, ни движения.
– Кто тут? – крикнул я.
Ответа не последовало. Я приблизился к сидевшему на земле
– Муто!
Летчик сидел, удрученно опустив голову.
– Ты ранен, Муто?
Он поднял голову и грустно посмотрел на меня.
– Нет, – медленно произнес он, – я не ранен. – Поднявшись с земли, он изумленно взглянул на стоявших позади меня Сигу и Сираи. – Ты… ты привел с собой и своих ведомых! – удивленно воскликнул он. Уставившись в землю, он застонал. – Сакаи… Сакаи… плюнь на меня, дружище. Плюнь на меня. – По его лицу катились слезы. – Я был вынужден вернуться назад, – рыдая, произнес он, – один!
На земле перед Муто лежали подарки, которые ему принесли товарищи после возвращения. Эти скромные дары явно были призваны подбодрить удрученного летчика.
Я стиснул его плечо:
– Мне понятны твои чувства, Муто. Но сейчас уже ничего нельзя поделать. Слишком поздно. Все кончено. Теперь все в прошлом. – Я слегка затряс его. – Муто, – показывая на командный пункт, произнес я. – Мы… мы пойдем туда вместе.
Он кивнул. Мы не могли смотреть друг на друга. И тут что-то со мной случилось. Все произошедшее в этот день вдруг вызвало у меня приступ настоящей ярости. Я думал о Муто, блестящем летчике, ставшем настоящим асом, готовым сражаться где и когда угодно… А теперь он униженно рыдал, боясь показаться трусом, не выполнившим идиотского задания.
Я поклялся, что если кто-то из старших офицеров попытается излить свой гнев на юного летчика рукоприкладством, то я, забыв о субординации, сам наброшусь и поколочу этого человека. Я не мог понять, чем вызван мой приступ гнева. Всего несколько минут назад я боялся аудиенции у начальства, теперь же я просто кипел от ярости.
Капитан Миура бесстрастно сидел за столом. Он внимательно слушал каждое мое слово, пока я рассказывал о случившемся: о десятках истребителей противника, о наших горящих самолетах, о семи за минуту взорвавшихся один за другим бомбардировщиках.
Миура поднял глаза и встретился со мной взглядом.
– Спасибо, Сакаи, – тихо произнес он.
Затем заговорил Муто. Большая часть сказанного им была подтверждением моих слов. Капитан снова произнес всего два слова:
– Спасибо, Муто.
Мы отдали честь и сделали по шагу назад. Ни один мускул не дрогнул на помрачневшем лице капитана, в его глазах застыла мука. Мне было жаль этого человека, пославшего своих подчиненных на задание, с самого начала обреченное на провал. Но выбора у него не было, и так было нужно его родине. Теперь капитан Миура, похоже, горько сожалел о гибели своих подчиненных.
Сига и Сираи вышли из палатки вместе с нами. Кто-то выбежал следом; это был Накадзима. Он схватил меня за плечо и облегченно произнес:
– Сакаи, я уже не надеялся увидеть тебя снова.
– Но… – попытался возразить я.
– Тебе незачем извиняться, – перебил он меня. – Думаешь, я тебя не знаю, дружище? Всем известно, что сегодня произошло, тебе не оставалось ничего другого, ты должен был вернуться. Не хмурься! У нас еще будет возможность, мы еще повоюем. Хорошо, что ты снова здесь, Сабуро. Очень хорошо.