Самые страшные войска
Шрифт:
— Ур-ра-а! Живем! — и сразу полез в кабину.
Юрась, почти не останавливаясь, развернул машину и погнал обратно; метель все усиливалась.
— Ты чего не уехал с последним лесовозом? — спросил он оператора.
— Так гражданский с лесовоза сказал, что после него скоро еще один приедет, он меня и заберет.
— Наколол тебя гражданский. Ротный увидел, что он уехал один, и меня за тобой послал.
— Вот сука! — изумился Леха. — Ну, приедет этот поганец ко мне еще на погрузку. И ребятам передам, что он такой козел, отыграются на нем.
Вообще-то Леха был прав: бросать
Тем временем пурга разыгралась вовсю. Дороги почти не было видно, свет фар упирался в крутящиеся снежные вихри. Юрась включил дальний свет, но стало еще хуже — перед глазами сплошная слепящая белизна, — и он перешел обратно на ближний.
— Как ты дорогу видишь в этом бардаке? Ни черта ж не видно, — крикнул, перекрывая рев дизеля, Лось. Практически все МАЗы в лесу ездили без глушителей.
— На ощупь, — отрезал Юрась — отвлекаться ему было некогда. Колеса через рулевые тяги передавали толчки от неровностей дороги на руль, гидроусилитель немного смягчал их. Это создавало на руле так называемое чувство дороги. Как только толчки с одной из сторон пропадали, Юрась немного поворачивал баранку в другую сторону, на середину дороги. Но вот баранка вдруг стала мягкой и податливой, словно передние колеса въехали во что-то вязкое. И почти сразу же МАЗ забуксовал и остановился.
Вылезли, осмотрелись. Так и есть — дорогу перемело.
— От зараза, не успели, а! Юрась, давай назад и снова вперед, в раскачку. Может, выберемся?
— Может, да что толку? Ты пройди вперед, посмотри, что делается.
Прошлись по дороге — впереди уже намело полуметровые сугробы, а пурга только усиливалась. Вернулись в теплую кабину отогреться.
— Кранты, забурились, — резюмировал Юрась. — Будем чахнуть тут, как умирающие лебеди, пока за нами бульдозер не пришлют.
— А когда его пришлют? — спросил Леха. Он служил только первый год, призвался в мае. Это была его первая зима на Севере.
— Может — завтра, может — послезавтра. В любом разе только после того, как пурга утихнет. А соляры в баке только на ночь хватит.
— И это сидеть столько не жравши? А как соляра в МАЗе кончится, то замерзать будем? Да пошли пешком, тут километров двадцать осталось, часов за пять-шесть дойдем.
— Сиди, придурок. До Хапы ты не дойдешь: или заблудишься, или замерзнешь, — сказал Юрась, выключив фары.
— А в МАЗе не замерзнешь, что ль, какая разница?
— А такая, тебя в машине найдут — и будет хотя бы что в оцинкованной посылке домой послать. А так и похоронить будет нечего.
— Не, на фиг, сиди тут, замерзай, пусть тебя посылают домой в цинке, а я в казарму хочу.
— Ты че, сынок, обурел в корягу? — В голосе Юрася вдруг послышались нотки дедовщинки. — Сказано тебе, салага, сиди и не рыпайся.
Обычно Юрась не позволял себе такого, но тут он решил использовать дедовский лексикон как последний козырь.
— Ах, вот ты как заговорил! — взвизгнул
— Я изволю, чтобы ты сидел и никуда не ходил, пока за нами не приедут. Доставай свой «Памир» десятилетней выдержки с военных складов округа и кури, трави анекдоты, мечтай о жизни на гражданке.
— Да не могу я сидеть и ждать, пойми ты! — заорал Лось. — Надо что-то делать!
Он открыл дверь, и пурга моментально ворвалась в кабину и выстудила ее.
— Стой, сказал! — Юрась схватил Лося за телогрейку. Не разворачиваясь, Лось влепил водиле локтем меж глаз. Охнув, Юрась откинулся, а Леха выскочил из кабины и пошел по заметенной дороге, пробитой бульдозером меж высоких сугробов. Юрась выскочил за ним.
— Стоять, рядовой Шахов! Вернись, я приказываю!
— Сперва отсоси, не нагибаясь! — донеслось ему из темноты сквозь завывание пурги.
Ночь Юрась дремал в кабине. Хорошо еще, МАЗ стоял мордой к ветру, и выхлоп назад уносило. А то можно было и угореть в кабине — прецеденты бывали.
Когда небо немного начало сереть, то есть к полудню, дизель начал чихать. Подняв кабину, Юрась слил воду, чтобы не разморозить двигатель. Пурга по-прежнему не утихала. Юрась сидел в кабине, боясь замерзнуть и уснуть. Через какое-то неопределенное время ветер стих. С трудом разогнув окоченевшее тело, Юрась вылез из кабины, чтобы развести костер в железном кузове самосвала. Соляра из бака до конца никогда не вырабатывается, на дне всегда остается литров пять, на растопку хватит. Водила наковырял под снегом обломанные сучья — на брошенных лесных делянках этого добра навалом, — покидал в кузов и поджег их намоченной в соляре тряпкой. Так он просидел у огня еще несколько часов. Сев по-турецки, Юрась думал, глядя на тлеющие угольки: «Что бы еще поджечь? Может, запаску? Или сразу весь МАЗ? А еще лучше — поджечь Хапу, а нас по домам отпустить. На худой конец — перевести служить поближе к дому, на Украину».
Перед глазами возникли беленые украинские хаты с вишневыми и сливовыми деревьями под окнами. Гуси, купающиеся в ставке. Коровы, которых пастух с утра выгонял на пастбище, обед в тракторной бригаде, густой борщ, ломтик сала на белом хлебе, огурцы и помидоры, нарезанные на газетке, перцовка из сельмага. На Юрася накатило сладкое оцепенение, он не чувствовал холода, голода, перестали ныть болячки на руках. Именно в таком состоянии начинается замерзание. Но именно в этот момент к машине пробился бульдозер Т-100М с бульдозеристом Толей Муской за рычагами.
Развернув бульдозер на месте перед МАЗом, он заглянул в кабину и присвистнул:
— Оба-на! И этого тоже нет! С ума посходили, что ли? — Но потом заглянул в кузов: — Ах вот ты где! Ты что, уже замерзать собрался? Ну, на это теперь не надейся.
— А-а… Это ты, молдаван, — пробормотал Юрась.
— Сам ты пула! Сто раз тебе говорил: не молдаван я, гагауз. Давай просыпайся, помоги зацепить твой МАЗ на жесткий буксир, на Хапу поедем.
— А разве она не сгорела?
— Чего?! — обалдел Толя.