Самый синий из всех
Шрифт:
Ночью я взяла его телефон и нашла их переписку. Это была ошибка, надо прекратить, я женат… Обычные пошлости, какие, наверное, говорят в таких случаях. Я их удалила. Не знаю, что папа подумал об этом, с техникой у него не лады.
Вот и все.
Я сплевываю пасту в раковину и умываюсь холодной-холодной водой. Синяя прядка падает на лицо. Я кручу ее в пальцах, а затем аккуратно срезаю маникюрными ножницами и смываю в унитаз.
На кухне мама воркует с Ксю, папа как ни в чем не бывало пьет кофе. А я… я чувствую себя так, словно смотрю на них из какого-то другого, параллельного
Как он может так притворяться…
– Мам, надо поговорить, – произносят мои губы.
Папа замирает. Смотрит на меня в ужасе.
– Что такое? – спрашивает мама с улыбкой. – Будешь овсянку?
Папа встает. Тихо скрипит стул, трескается по швам тишина. Мама отводит взгляд и щекочет Ксю. Сестренка смеется. Что-то внутри меня переполняется, и я не могу, не могу, не могу с этим справиться. Папин взгляд умоляет молчать.
– Вы чего? Опять поругались?
Мы с папой смотрим друг на друга.
– Нет, все хорошо, – медленно говорит он. – Я обещал подвезти Сашку до школы.
Мы идем в коридор, обуваемся. Выходим за дверь, и я опять бегу вниз, перескакиваю через ступеньки, только бы он меня не догнал. Но папа и не пытается. Да и что бы он мог мне сказать? Есть такие поступки, которые не исправить словами.
Ветер на улице пробирает до самых костей. Сентябрь кончается. А вместе с ним и еще что-то важное – только внутри меня.
– Привет! – радостно говорит Каша, выдергивая наушники из ушей. Он ждет у школьных ворот и напоминает дворнягу. Помпон на желтой шапке, как хвост, мечется в разные стороны. Ему явно не терпится что-то мне рассказать.
Я прохожу мимо.
– Ау, Саш, ты чего? – недоуменно кричит он мне вслед. – Какая муха тебя…
Я ускоряю шаг и врезаюсь в кого-то плечом.
– Мацедонская, ты обалдела?
Егор стоит возле лестницы. Коричневая кожаная куртка на нем даже не пытается притворяться новой. Оксана торопливо сбрасывает его руку со своего бедра и отводит глаза. Они оба мне противны.
– С дороги, – цежу я сквозь зубы.
– Чего?
Недоумение превращает лицо Егора в комичную маску. Я, не задерживаясь, взбегаю по лестнице и захожу в школу прежде, чем он успевает очнуться от шока. Чья-то рука ложится мне на плечо. Я разворачиваюсь. Дергаюсь прочь и натягиваю рукава толстовки на пальцы.
– Эй, ты в порядке? – спрашивает Андрей. За спиной у него маячит Лера.
– Не трогай меня.
Я не хочу сейчас знать, что он чувствует. Я вообще ничего ни про кого не хочу знать.
– С тобой что-то не так.
Андрей хватает меня за рукав. Я вырываюсь и толкаю его с такой силой, что кожаная лямка соскальзывает с крепкого плеча, а сумка падает на пол.
– Не трогай! Отстань от меня! Отстаньте все!
– Ты что, больная? – верещит Лера.
Андрей поднимает сумку. Отряхивает ее, закидывает на плечо и прячет руки в карманы.
– Как скажешь, – отрывисто говорит он. А потом уходит, расталкивая плечами зевак. Уходит Лера, уходят все, и я…
Я остаюсь одна.
Глава 5:
С колючками вот какое дело. Надеваешь их, словно броню или доспехи, думаешь, что так тебя не достать. А получается только больней. Как будто колючки врастают в кожу и ранят не только снаружи, но и внутри.
Выходные вязкие, как кисель из уныния. Время едва движется – наверное, от того, что я сама остаюсь недвижима. Лежу на кровати и пялюсь в стену. К вечеру воскресенья я ощущаю себя такой натянутой и напряженной, что голова опять начинает болеть. Мама смотрит на меня с опаской, папа отводит взгляд, и даже Ксю предпочитает ползать вокруг по широкой дуге. Но хуже всего то, что завтра придется опять пойти в школу. Ох…
Утром я чувствую себя усталой, избитой и вместе с тем странно смиренной. Будь что будет. У меня больше нет сил переживать.
У школы царит обычная толкотня. Я натягиваю шапку на брови, кутаюсь в джинсовую куртку-оверсайз и угрюмо смотрю под ноги. Только у самых ворот бросаю быстрый взгляд туда, где в пятницу ждал меня Каша. Уф, а он опять там! Снова в наушниках и снова слушает музыку. Одежда на нем на удивление нормальная: синие джинсы и черная куртка, из-под которой торчит воротник водолазки.
Это из-за меня? Это я убила в нем яркие краски?
Я вздрагиваю от этой мысли и, вздернув нос повыше, собираюсь пройти мимо. Вот только ноги будто против воли притормаживают у ворот. Носки моих кедов почти касаются его белых кроссовок.
– Ага, – говорит Каша, выдергивая наушник. И снова. – Ага, – светло-серые глаза внимательно осматривают меня с головы до ног.
Он ничего больше не говорит: протягивает руку и я, помедлив, хватаюсь за нее своей. Я так давно ни к кому не прикасалась… Сознательно, сама. Его ладонь теплая и немного шершавая на ощупь, а цвета… мне хочется плакать от того, какие они чистые. Они согревают, от них так хорошо, что даже тянет в груди.
Забота – теплого зеленого цвета, как листья, сквозь которые светят солнечные лучи. В ней всполохами доброта, симпатия, дружелюбие. И только у самого «горизонта» болотная топь обиды и сомнений – коричневая жижа, душевный перегной.
– Мы идем на литературу? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает Каша, бросив на меня быстрый взгляд из-за плеча. – Мы идем не на литературу.
– А куда?
– В другое место.
Мы даже не переобуваемся и куртки не снимаем. Каша тащит меня за собой по лестнице, и мне становится неловко от того, что он держит меня за руку на глазах у всей школы. Наконец, мы добираемся до третьего этажа и останавливаемся у двери с надписью «Учительская».
– Жди здесь, – бросает Каша.
Он скрывается за дверью, и я опять остаюсь одна. Внутри меня поднимается накипь сомнений. Что вообще происходит? Что и кому он собрался рассказывать в учительской? Спустя пару минут Каша возвращается и тихо закрывает за собой дверь. В проеме мелькает грустное лицо Тора. Он поднимает руку в приветствии, но я не успеваю махнуть в ответ.
Каша снова протягивает ладонь, но на этот раз я засовываю пальцы в карманы и смотрю на него настороженно. Он понимающе усмехается и командует: